К другим берегам
Шрифт:
Фомин физически чувствовал, как жизненные силы покидали его, и становился он меньше и меньше... Даже близкие заметили: он как будто уменьшился, только считали это - результатом пропавшего аппетита и похудания.
Есть и правда не хотелось из-за постоянного привкуса во рту, который всякую пищу превращал в отвратительную горечь. Горечь эту хотелось выполоскать из рта, и он пил много воды. А еще боль... Она гнездилась где-то внутри: то в одном боку, то вдруг переходила в другую сторону тела, то - была уже повсюду и от каждого небольшого движения, разговора, даже от слишком глубокого вдоха, сильно досаждала ему.
Кроме физической немощи и боли, Фомин страдал от одиночества. Сыновья приходили часто, но надолго не оставались, а жена пугалась перемен, которые происходили с ним. Она меньше времени стала проводить в комнате, не могла долго смотреть на него, старалась поскорее уйти на кухню, чтобы приготовить то, чего Фомину есть совершенно не хотелось, потому, как это немедля превращалось в отвратительную горечь. Еще она сделала в комнате перестановку: устроила себе постель на полу, на ночь разворачивая и застилая матрац, а утром - сворачивая и прибирая его. Она понимала, что муж умирает, и видела перемены, которые делала с ним смерть, и ей было страшно. Страшно было видеть его восковое лицо с желтыми белками глаз и впавшими щеками, его исхудавшее тело, его крупные, слоистые, безобразные ногти, его жидкие, седые волосы, которые она все собиралась, но никак не могла остричь - из-за страха прикоснуться к этим старческим волосам. Но, более всего, ей было страшно ложиться с ним в одну постель, слышать по ночам, как он там (с этой жуткой смертью, засевшей внутри) не спит и ворочается, и кряхтит от боли. Она долго не засыпала от страха проснуться рядом с мертвецом, и этот страх ее боролся с чувством привязанности к мужу, но страх и ужас приближавшейся смерти были сильнее, и они победили. Тогда она сказала Фомину, что вдвоем на их раскладном диване, теперь стало тесно, и она не хочет беспокоить его. Он все понял, но не подал виду и покорно согласился.
– Да, конечно. Я плохо сплю ночами. А тебе работать нужно... Прости меня, Люба!
– говорил он тихо, делая большие паузы между словами, чтобы было не так больно внутри.
Она уходила рано, переменив ему подгузник, а возвращалась - только вечером. Он почти целый день был один. Приходили сыновья, приходили приятели, заходили соседи, но все живые любят жизнь, и не любят смерти. Живые, точно чуют ее, боятся потревожить... Так и приятели Фомина - приходили, но скоро, отыскивая разные предлоги, старались улизнуть, чтобы потом уже долго не появляться. Они пугались того, что прочно обосновалось там, внутри умирающего человека.
Фомин стал много спать днем, а ночами подолгу не мог уснуть из-за своих болей и разных мыслей. Он тоже боялся смерти. А по ночам страх этот сильнее, чем днем...
Сыновья уговорили принять причастие. Поначалу он не хотел. Что-то мешало, сопротивлялось в нем, зловеще шептало: "Зачем? К чему? Разве это поможет? Разве будет лучше? Разве спасет от смерти?" И он говорил какие-то слова, отговаривался, уклонялся. Но сыновья не отступали, и гнули свое, и наседали...
– Раз они говорят, может и правда нужно? Может, послушаешь их?
– неуверенно говорила жена.
Он устал уклоняться, увертываться, и дал согласие. Сыновья договорились со священником на утро понедельника. Все были довольны. Достали нательный крестик, который Фомин не носил, но который висел на гвоздике. Надели на него.
Ночь перед причастием Фомин спал плохо, боль была сильная. Эта боль часто пробуждала Фомина от тревожного, неспокойного сна. Он лежал в темноте, думал: Завтра нужно будет исповедовать свои грехи. Он не знал, как это делать (это было первым его причастием), но сыновья сказали: Священник все устроит, поможет. Они кратко рассказали отцу об исповеди, и теперь он лежал, страдая от боли, не дававшей ему спокойно спать, вспоминал, какие у него были в жизни грехи. Грехов этих оказалось немало. Фомин перебирал в памяти свою жизнь, чтобы отыскать там хорошее, но грехов становилось больше и больше. Раньше, когда он не задумывался об этом глубоко, казалось, ничего особенно плохого в жизни своей он не совершил, и раскаиваться ему не в чем. Но теперь, в темноте ночи, он чувствовал: в нем открылась ужасная бездна, и была заполнена бездна эта грехами - его грехами. Их было так много, и казались они неприятными, мерзкими, и Фомин не понимал: почему он жил и не задумывался об этом прежде; и ещё: как мог совершить он все эти поступки. Было стыдно, ведь об этой, отвратительной стороне его жизни, нужно завтра - нет уже сегодня, уже скоро - рассказать постороннему человеку. Он боялся осуждения, неприятного отношения к себе со стороны священника. Ему стало жаль себя, ведь жизнь его оказалась не хорошей и гладкой, и полезной, как думалось Фомину всегда, но, напротив, во многом гадкой, бесполезной... И он тихо заплакал, не вытирая слез. Однако, эти страдания и помогли уснуть. Они помогли отвлечься от физической боли, хоть и доставляли страдания душевные. Эти душевные переживания измотали его, отобрали много сил, и, наконец, Фомин уснул и проспал до прихода священника.
Было раннее утро. Приехал отец Владимир. Сыновья ждали за дверью, пока он совершал таинство.
Фомин очень волновался, ночные переживания не шли из головы. Он не знал, как рассказать эти гадости о своей жизни человеку, который вдруг показался ему знакомым. Теперь Фомин думал: "Было бы легче рассказать именно незнакомому человеку. Но откуда он мог знать этого священника?" Вдруг вспомнилось, как помогал устанавливать крест на церкви... Подумал: "Верно, там и видел его? Не знаю... Нет, не знаю. "
Отец Владимир все устроил: подробно рассказал Фомину о причастии, помог ему исповедаться, развеял сомнения, сказав Фомину, что должен он исповедать грехи не ему, человеку, также имеющему грехи, а Господу...
Фомин, когда стал говорить о грехах, не заметил, как из глаз потекли слезы, а голос начал дрожать. Отец Владимир слушал и не смотрел на него. Он смотрел в стену, а Фомин подумал: Священник его совсем не слушает. Но, отец Владимир по-особенному, глубоко вздохнул (будто ему было жаль Фомина), и тот понял: священник не смотрит на него, чтобы не смущать, не сбивать с мыслей. Фомину стало легче, когда он почувствовал это, точно священник вежливо принял участие в его душевных переживаниях. Он закончил.
На небритых щеках блестели слезы. Отец Владимир накрыл его голову узким серебристым фартуком, что-то нараспев проговорил. Затем подставил Фомину под губы толстую книгу в кожаном переплете, холодный, металлический крест. Потом, отец Владимир дал Фомину причастие, чрезвычайно аккуратно переливая дары из ложечки в рот.
– Ну, вот и все!
– сказал отец Владимир. Глаза его светились тихим светом.
– Спасибо, - сказал Фомин.
– Не надо ничего говорить! Полежите так. Вы сейчас вместе с Христом. Буквально - вместе. А я пойду. Всего доброго!
Фомин кивнул, прикрыв глаза.
Отец Владимир вышел в коридор, к сыновьям Фомина, сказал им, чтобы дали отцу какое-то время побыть одному. Николай и Михаил проводили священника к автомобилю.
– А ведь он крест над храмом помогал ставить, - говорил им отец Владимир, - вот ведь дело-то благодатное! Говорил - помнит меня. Только не было меня здесь тогда. С отцом Адамом видимо спутал, Царствие ему Небесное.
Проводив священника, они поднялись к отцу. Фомин лежал на кровати, смотрел в окно. Когда в комнату вошли дети, он перевел взгляд на них и улыбнулся.
– Ну, как?
– спросил Николай.
– Хорошо.
– тихо ответил отец и, подумав немного, сказал.
– спокойно на душе стало. Хорошо.
– Так может супчика тебе разогреть? Поешь немного?
– Я бы съел чего-нибудь - ответил отец.
После еды Фомину захотелось спать. Сыновья, оставив его одного в комнате, ушли. Фомин еще какое-то время слышал, как они негромко переговаривались в коридоре.
Спал Фомин хорошо, почти ничего не болело и, проснувшись, он еще некоторое время лежал лицом к большому ковру, навешенному на стену, вспоминал слова священника о том, что он теперь "вместе с Христом". Потом Фомин, собравшись силами, не спеша повернулся лицом к окну, и тут же увидел человека, который сидел в кресле у дивана. Тот дремал, запрокинув голову на спинку кресла. Фомин не мог разглядеть лица гостя.