К другим берегам
Шрифт:
В номере было тепло, уютно. П. смотрел из окна на широкий проспект, по которому катили от всех сторон автомобили. Большие часы в здании, на другой стороне проспекта, указывали четверть третьего, и в воздухе плыл редкий, крупный снег. П. разложил вещи, отыскал в гостиничной телефонной книге нужный номер, попросил отгладить к вечеру костюм. Он решил пообедать и немного прогуляться по городу.
Сытно поев, П. вышел из гостиницы тепло одетым, довольным собою и жизнью, и не спеша отправился по грязным, от раздавленного снега, улицам, среди толпы людей, озабоченных преддверием праздника. Глядя на украшенные витрины магазинов, вдыхая морозный воздух города, напитанный праздничным ожиданием, он поддался этому настроению, увлекся им.
Озябнув, П. зашел в огромный магазин, долго бродил там, отогреваясь, глазея на товары... Поддавшись суете толпы, купил дорогой галстук, чувствуя удовольствие от покупки, и от того, что праздно бродит, тратит деньги, покупая себе подарки. Ему была по душе эта предпраздничная суета и толчея, и все эти, спешащие по своим делам люди. Побродив вволю, поглазев на разукрашенные витринные стекла магазинчиков, решил: пора возвращаться в гостиницу, привести себя в порядок, поужинать, перед тем, как отправляться на веселье праздника. Выйдя через распахнувшиеся в обе стороны, огромные, стеклянные двери, П. оказался на улице, рядом с грязным, нищим стариком в рваной нейлоновой куртке, натянутой поверх короткого, истертого пальто, сплошь заляпанного снизу ссохшейся грязью. Старик сидел на обрывке картона, отстегнув деревянную ногу, протягивал кроличью шапку - с линялой краской меха - к деловито спешащим, старающимся не замечать нищего, людям, и тонким голосом, сбиваясь с дыхания, без конца пел: "хтистиане милосеттные, подайте Хтиста ади". Старик смотрел своими черными, кроткими глазами куда-то наверх, будто обращался и не к людям вовсе, а к Тому, Кто там, в вышине. П. оказался так близко к нищему, что почувствовал вонь запущенного человеческого тела, немытых волос, запах изнанки жуткой, облезлой шапки. Пряча взгляд, непонятно чего смущаясь, бросил в засаленное нутро этой шапки несколько некрупных денег, и заспешил прочь, едва различая, как нищий, всё тем же напевом, быстро говорил ему вслед: "тай Бох здоовьичка". Отойдя подальше, П. оглянулся и увидел, как хорошо одетый служащий магазина, говорил нищему, брезгливо сморщив лицо, чтобы тот уходил. Старик, видимо привыкший к такому обращению, безропотно подчинился.
Возвращаясь в гостиницу и приготовляясь к празднику, П. больше не чувствовал себя довольным жизнью, беспечным человеком. Этот случай с нищим, почему-то напомнил ему бабу, которая по-мужски стряхивала рукой, ещё - необозримую степь в окне вагона, и те мысли, которые думал в поезде. Он не чувствовал жалости к нищему старику или бабе, как не чувствовал жалости к степи из-за ее огромности, пустоты и одиночества. Он не понимал этой жизни, не знал, отчего люди живут ею, не стараясь никак переменить жизнь эту, не быть чище, опрятнее, не мыться, не спрыскивать себя приятно пахнущими духами, не одеваться в чистую одежду, не есть хорошую пищу, не читать умных, интересных книжек, а быть тем, кем они были. Почему, почему? Он не знал ответа, которого ему хотелось понять, а ведь он хотел трудиться и для этих людей. Только труд его был нужен им не больше, чем старой, отлаженной телеге какое-нибудь новое, хитроумное приспособление. П. хотел найти точку прикосновения с этим странным, загадочным, для него, миром, и не мог никак отыскать её. Он думал над этим, когда лежал в ванной; потом - когда брился; когда обтирался и прыскал на тело душистую воду; когда помазывал лосьоном, со свежим запахом, гладкое, натянутое после бритья лицо; когда облачался в чистое белье, и вставлял в манжеты рубашки серебряные с камнем запонки; когда кушал, принесенный в номер, ужин; когда затягивал новенький галстук и одевал отглаженный пиджак; когда впихивал, с помощью рожка, обтянутую тонким и гладким носком ногу, в начищенный туфель. Но думал не основательно, не стараясь напряженной мозговой работой проникнуть вглубь этого вопроса, а как-то вскользь, точно тяжелый утюг, вообразивший себя ледоколом, на толстом льду, могущем выдержать еще тыщу таких утюгов. Стоя у зеркала в пальто, аккуратно обтянувшем его фигуру, внимательно разглядывая свою крупную голову - с тщательно заглаженными назад, и блестящими на свету волосами - П. решил, что мысль эту додумает после. Оставшись доволен отражением в зеркале; с ощущением опрятности, чистоты и свежести - вышел из номера, чтобы ехать к месту празднества.
Редактор - маленький, лысый еврей - был похож на сову в своих огромных роговых очках. Он долго встряхивал руку П., мягко охватив ее своими пухлыми ручками. П. неуспешно пытался высвободиться. Отпустив, наконец, руку, редактор начал знакомить его с розовым бантом на шее; со смокингом огромного размера; с длинной нитью фальшивого жемчуга; с чрезмерно открытой грудью, рядом с которой, на бархатном платье, светился крупный, видимо, очень дорогой бриллиант; с какими-то влажными ладонями, после которых хотелось вымыть руки; с невозможно-длинными ногами, едва лишь прикрытыми коротким, игривым платьицем... Наконец, настало время занимать места. Редактор не отпустил от себя П. и усадил между своей супругой - крупной женщиной с мужскими руками и черными усиками на верхней губе - и хозяйкой открытой груди с бриллиантом.
"Елена Владимировна - наши финансы, а это П.
– наш, так сказать, алмаз" - казалось, слова редактора были напитаны мёдом. Он позабыл, что уже знакомил их.
– Ну, уж и алмаз - ответил П., непривыкший к комплиментам.
– А вы, оказывается, скромник!
– томно молвили финансы, поблёскивая ослепительной белизной зубов.
Объявился оратор и начал говорить речь. Женщины стали наливать водку, но П. от водки отказался и откупорил шампанское.
– Что так?
– спросили финансы.
– Да, знаете ли, здоровье...
– слукавил П..
Редактору супруга не позволила пить больше полрюмки. Тот недовольно возражал, но крупная жена не поддалась.
– Тебе еще говорить. Нет, я сказала!
Финансы опять блеснули снежными зубами. Оратор закончил. Все зазвенели рюмками, бокалами. Женщины за их столом почти одновременно вылили водку в рот, стали закусывать икрой. Редактор, с недовольным видом, выпил свои полрюмки и пошел говорить речь.
– Что вы ни говорите, - сказали финансы П., который и не думал ничего говорить, - а водка - лучше всего! Чистый продукт, наш - русский...
После речи редактора опять пили. Редактор просил П. сказать речь. Тот не знал о чем говорить и уклонялся, но его упорно просили, и он не мог долго сопротивляться. Говорил П. путано, сбивчиво, чувствуя себя глупо, пугаясь потерять мысль, но не потерял и кое-как закончил. Ему аплодировали...
К чему это жалкое представление?
– думал П., возвращаясь на место, и стыдясь своего неумения говорить.
– Всё пошло поддельно как та нитка жемчуга. Зачем пьют так много? Зачем я здесь?
Опять пили и напились довольно скоро. Редактор куда-то девался. Усатая жена его увлеклась огромным стейком. Она снимала сочные куски мяса пухлыми губами - освободившимися от помады, оттиснутой на рюмках, стаканах, салфетках и даже на собственных зубах - с манерно подносимой ко рту вилки. Обладательница бриллианта рассказывала П., отяжелевшим от выпитой водки языком, как непросто находить деньги, чтобы поддерживать журнал, как стало трудно работать из-за немыслимых налогов, но она рада помогать изданию, в котором печатаются такие писатели. П. пытался внимательно слушать её, но не мог сосредоточиться на чепухе, которую говорила пьяная женщина, и злился, что по своей воле принял участие в этом балагане. Громко заиграла музыка нанятого оркестра. Жена редактора, оставив стейк, позвала танцевать; финансы ухватили П. за руку и, не слушая возражений, повлекли за собой.
Неумело переступая с ноги на ногу, П. с ужасом наблюдал, как студенисто шаталась грудь, и пьяно изгибалось тело Елены Владимировны. Позже, освободившись от назойливого натиска, он вернулся на место и, наблюдая оттуда за происходящим вокруг, думал:
У этих людей я хотел просить помощи чтобы разобраться в себе? Как они могут помочь? Я не хочу чтобы они заглядывали мне в душу ковыряли там руками с отставленными мизинцами смеялись над моими переживаниями поблескивая своими безупречными зубами. Противно! Хуже чем та баба у забора! Причём тут баба? Уж она подивилась бы этим разнузданным танцам пьяным лицам этому количеству водки этим мизинцам зубам этому безделью и праздности... Но если я не могу этого выносить и стыжусь стало быть я такой же как та баба?
Другой голос возмутился в нем:
Нет нет! я не могу быть таким. Я умнее образованнее тоньше. Нет я не могу выносить грязной суровой жизни которой живет эта баба мне хочется другой легкой чудесной где все были бы красивы умны приятны где нет таких баб. Я хочу жить долго-долго чтобы увидеть такую приятную жизнь...
Первый голос отвечал:
Пусть так но всё это отвратительно противно нельзя больше оставаться здесь.
Да верно!
– согласился другой голос.
Под видом, что ему нужно выйти, П. прошел между столиками, забрал в гардеробе пальто, поехал в гостиницу, чтобы немного поспать, перед тем, как отправиться на вокзал...
В просторном зале ожидания П. сидел в кресле, поглядывая на большую черную электрическую доску, на которой высвечивались данные о прибывающих и отправляющихся поездах. Оставалось ждать чуть менее полутора часов. Он позавтракал в кафе вокзала и теперь сидел, разложив на колене купленную газету, но читать не хотелось. П. удобно вытянулся и думал, прикрыв глаза, сдвинув кожу лба к переносице, в две резкие складки:
Хочу ли я этой долгой-долгой жизни этого бессмертия тела? Отчего нет? В детстве я страдал мучился тем что должен буду умереть а всё останется и будет жить своей жизнью но меня не будет уже никогда. Да мне хочется жить долго наблюдать как вокруг будет изменяться мир становиться лучше и я сам буду трудиться приносить пользу... Но всё это вздор фантазии! Я не могу жить вечно и скоро умру. Весь мой ум весь мой талант прекратятся и то что было когда-то мной сравняется перемешается с тем что было когда-то той бабой и не будет никакой разницы и это тяжело сознавать! Зачем эта глупая баба привязалась ко мне? Ведь я умнее, полезнее её...