К другим берегам
Шрифт:
Как уберечься от этого навязчивого шепота; как спастись, если где-то глубоко внутри человек уже подготовлен сделать страшный шаг; как не внять тем опасным речам, которые слышатся в мозгу и не совершить над собою насилие?
"Да стоит ли спасаться, уберегаться, жить? Ведь все равно ничего не переменится, если и обнаружат, что я умер. Все останется прежним, лишь меня не будет. Пройдет немного времени, и все позабудут о том, что я когда-то был. А не все ли равно?!"
Вблизи сосны оказались еще крепче, еще мощнее, чем представлялись издали. Их толстые, немного наклоненные ветрами стволы были светло-коричневого цвета, с крупной прямоугольной чешуей. Я глядел снизу на эти мощные дерева с отставленными во все стороны мускулистыми ветвями и почти физически чувствовал их сокрытую силу, внутреннюю свободу и желание жизни. Так странно ощущать это желание у дерева и знать, что где-то рядом лишил себя жизни человек, которому по самой природе его следовало хотеть жизни, бороться за нее. И умер не из-за посторонних обстоятельств, не жертвой другого, жестокого человека, но оттого только, что сам он (кстати сказать, не по своей воле обретший жизнь) по своему лишь хотению решил: довольно с него жизни, испробовал он ее в разных соусах и вкусах, а теперь - хватит! Не думал человек этот о том, что если дана ему жизнь, значит, была нужна она тому, кто вдохнул ее, значит, был какой-то план и смысл, и не должно было ему, используя свои узкие мотивы и эгоистические желания, препятствовать совершению этого плана. Почему именно сюда, под крону этих деревьев пришел лишить себя драгоценного дара тот человек? Неужели не почувствовал он желания жизни, которым наполнены старые дерева? Или же не захотел принять этого желания и совершил то, что хотел, насмехаясь над жаждой жизни - как над потугами низкими, смешными, не заслуживающими внимания человека, обладающего исключительной волей и духом? О чем мог думать он, приготавливаясь к смерти в холодных сумерках, глядя на усыпанное бледными звездами вечное небо, на темные кроны старых деревьев, слушая древний шум близкого моря? Трудно теперь знать об этом. О чем мог думать человек, подчинивший жизнь свою определенной идее, в момент близкой смерти, как не о том, насколько воплотил он эту идею, насколько полно выразил ее и насколько сообразуется идея эта с грядущей смертью? В последние минуты жизни он думал о своей исключительности, о том, насколько он умнее, сильнее и выше обыкновенных, суетливых людей, которых наблюдал всю жизнь, и которые казались ему такими слабыми. Он презирал их, презирал ту мелкую, пустую суету, которую ничтожные людишки называли жизнью и часто проклинали ее, но, в случае опасности, отчаянно цеплялись за эту пошлость. Теперь же, готовясь выбросить прочь свою жизнь, он с омерзением думал о тех обыкновенных человечках, которые заперлись, отгородились друг от друга в своих комнатах, копошились там, жуя пищу, радуясь и печалясь ничтожными радостями и пустыми печалями, любя по ночам своих женщин, а днями ссорясь и побивая их, и давали жизнь таким же ничтожествам... Думая об этом, им еще больше овладело желание совершить нечто, чего человечки те не могли, не решились бы совершить, и он ощутил со всей силой чувств избранность свою, о которой всегда-всегда знал. Гордость этой избранностью, тем, что он нисколько не дорожит глупой жизнью, которая для остальных слаще и желаннее всего иного, и тем, что он сам, по своей прихоти, следуя своему лишь желанию, исполняя свою только волю, избавится от ненавистной этой жизни - заполнила его без остатка. Он ощутил дикую, шальную свободу, бушующую в нем, и чувствовал, что свободен от условностей жизни, от ее мелочей, правил, которые раньше давили, угнетали его. Ощутив эту неистовую свободу, он почувствовал себя могущественнее, сильнее всего, что было наполнено жизнью, и даже самой жизни. Он вознесся до небес! Новая, неведомая прежде, могучая, обжигающая огнем гордыни сила клокотала и бурлила внутри. Ему хотелось совершить что-то дерзкое, огромное: вывернуть с корнями вековые деревья, столкнуть гору, разрушить городок, но он чувствовал - все это мелко, недостойно его. Нужно было совершить иное, чтобы люди удивились и трепетали перед его поступком, нужно было дать выход этой чудовищной энергии. Он почувствовал жажду жизни, разливавшуюся по могучим стволам окружавших его деревьев, и понял, что не совсем еще свободен. Ненависть к жизни стала так велика, что он совершил то, зачем пришел.
Охваченный огнем, корчась на земле от боли, он чувствовал, как ускользает из него это ощущение безграничной, дикой свободы, и чувствовал себя больше не огромным, не всесильным, а напротив - маленьким, ничтожным... и еще эта боль, эта терзавшая его боль! Перед тем как умереть, ему открылось то, зачем была дана ему жизнь... и то, что он должен был делать, но чего не сделал. Открылось лишь на мгновение. Он восхитился и удивился величию плана, который был огромен и прост, как ночное звездное небо. И также, как устроены были необъятные эти небеса, усеянные неисчислимыми звездами (и приготовлено своё отдельное место каждой маленькой звезде в великолепном, захватывающем дух рисунке), всё было тщательно продумано и тончайшим образом переплетено в том величественном плане. Но вспомнив свой поступок, он понял, что отодвинул им выполнение этого плана, и ему стало так плохо, что, позабыв о физической боли, терзавшей тело, он закричал от отчаяния, раскаиваясь в чудовищной ошибке и не умея исправить ее...
Размышляя об этой истории, о том человеке, я стал понимать, что все вокруг после его смерти стало немного другим, переменившись не внешним, заметным образом, но незаметно, внутренне, и вдруг почувствовал себя единым с огромным пространством жизни. Я понял, что измененный нами мир незримо, через тонкие нити, связующие нас с живым и податливым пространством, действует на нас, вмешивается в нашу жизнь, возвращая нам то, что получил. Все связано, все имеет назначение, целесообразность - и нельзя так просто оборвать какую-нибудь ненужную (на наш недалекий взгляд) ниточку, чтобы не нарушить сложившегося равновесия и самим не пострадать от этого поспешного, необдуманного шага...
Стемнело. В комнатах зажгли свет. Мне захотелось выйти подышать морозным воздухом. В саду снег светился чудным матовым блеском, и высокие заснеженные кипарисы стояли сонными витязями в светлых кольчугах, упираясь островерхими серебристыми шлемами в высокое небо, усыпанное библейскими звездами, от которых невозможно было отвести восхищенный взгляд. Стало чудно от тишины и от громады темного неба, и оттого, что звезд было так много. Они слагались в единый прекрасный рисунок, и я чувствовал себя таким же маленьким, какой была каждая из звезд в чудесном том рисунке, и теплое дыхание мое слетало с губ и уносилось туманным облачком вверх к этим далеким звездам.
Гость.
Что отец умирает, первый понял Николай. В телефонной беседе он сообщил брату: Отец выглядит плохо, ты бы зашел, навестил... Михаил ответил: Непременно зайду. Он не придал новости серьезного значения. Отец выпивал, особенно после того, как, из-за больных ног, почти перестал двигаться и едва мог пройтись по коридору семейного общежития, где жил вместе со своей второй женой, опираясь на палку одной рукой, другой - о стену коридора. Народ здесь жил простой, а приятелей у отца было немало - выпивал он довольно часто.
Михаил вспомнил: через несколько дней у отца день рождения. Решил: зайду в выходные.
Было ощущение, что разговаривал с едва знакомым человеком. Отец изменился сильно. Где был прежний крепкий, хулиганистый человек? Точно произошла подмена и, вместо прежнего отца, Михаил видел неудачно сделанную копию: восково-желтое, исхудавшее лицо с жидкими, нестрижеными волосами, желтовато-мутными белками глаз и тихим, старческим голосом. " Где мой отец? Куда он подевался? " - хотел спросить Михаил, да, видно, никто здесь, кроме него - ни тихая жена, ни зашедший за точильным камнем сосед - не видели подмены.
Фомин понял, что умирает. Он увидел страх на лице старшего сына. Страх и удивление, которые тот не мог укрыть. Он вжался в кровать, закрыл глаза.
" Уже? Так скоро? Я не готов! Зачем? Я не хочу! Я не могу умереть сейчас!"
Потом Фомин понял: прямо сейчас не умрет. Страх ушел понемногу, отпуская тело из своих влажных, холодных, липких объятий. Он открыл глаза. Сын говорил, не замечая внутренней борьбы родителя. Фомин глубоко вздохнул, переводя дух, давая отдых оцепеневшему от ужаса телу. Руки свело от напряжения мышц. Один за другим высвободил стиснутые пальцы, потом сглотнул, и снова глубоко вздохнул. Михаил поскорее закончил мысль, которую говорил. Стал прощаться...
"Думает, утомил меня. Ладно, пусть идет. И так много увидел".
Фомин еще раз тяжело вздохнул, закивал головой и сказал, медленно говоря слова, точно язык его невыносимо устал:
– Иди, иди. Приходи потом...
– Приду. Я воды принесу из церкви. Святой...
– Принеси.
"Надо придти, - решил Михаил, возвращаясь домой.
– помрет скоро. Вон как изменился. Точно пометил кто смертью. Причастить надо. Вот это дело! Надо с Колей поговорить". Он позвонил Николаю, сказал свою мысль. Вдвоем решили убедить отца, а если понадобиться, и жену его - тихую, покорную женщину - решили подключить.
Фомин последнее время, плохо чувствовал себя. Ноги опухли, ходить стало сложно. Короткое расстояние до уборной, да и сам процесс, давались Фомину с трудом. Иногда мочился в раковину темной струей с резким запахом, а потом долго смывал водой из крана и обтирал, если хватало сил, раковину тряпицей. В зеркале, над раковиной, на него смотрел изможденный старик. Он едва-едва узнавал в нем себя.
"Куда девалась молодость? Отчего силы оставили его? Где прежнее, здоровое тело? А, ведь, правда - я погибаю!"
Ему было стыдно старческой немощи, которая обнаруживалась чаще и чаще. Стыдно было даже не от того, что это происходило с ним. Он часто вспоминал теперь: все это было и с его отцом, и он редко навещал родителя, а потом - тот умер... Стыдно было от того, что все, кто видели теперь его немощи и слабость плоти, прежде видели его физическое здоровье. А что он мог сделать? Его ошпаривало стыдом каждый раз, когда - теперь уже довольно часто - он не успевал дойти до уборной. Иногда даже подняться с кровати не было сил, и все происходило прямо в постели, а потом за ним ухаживали, как за младенцем. Однако, именно это чувство стыда и убедило Фомина принять предложение сыновей и жены: надевать, с их помощью, специальные пелены, которые помогали сохранять чистоту постели от неудержанных человеческих выделений. Постель была спасена, но чувство достоинство Фомина поначалу сильно страдало: с ним обходились точно с ребенком, разве на руках ещё не носили!