К другим берегам
Шрифт:
Прошло немало времени, прежде чем П. смог подступиться к такому вопросу. Он смутно чувствовал это, приглушенным у современного человека, но не исчезнувшим до конца чутьем, которое так тонко у людей отдаленных от цивилизации и близких к естественной среде. Очертание этого нового пробивались, едва заметными ростками, в двух рассказах. Перечитывая их, П. чувствовал дыхание этого нового, как чувствовалось движение свежего воздуха в жару. П. осторожно двигался в направлении, которое подсказывало внутреннее чутьё, точно зверь, нашедший след запаха, и он уже не мог его потерять, потому что чувствовал запах всё лучше, всё отчетливей. Он написал несколько стихотворений, где это новое проступило ещё яснее... Когда написанное получалось действительно хорошо, его охватывала холодная, мелкая дрожь, сбегающая по костистым уступам позвонков ручейком, пупырящим кожу, от затылка до середины спины, растворяясь там внутри, в переполнявшем его чувстве радости
В статье, где он рассматривал поэзию не как категорию эстетическую - зависящую не только от вкусов, образования и душевного расположения поэта - а, скорее, как категорию этическую, и, даже, философскую, П. удался большой абзац, где он писал о духовном основании творчества, но абзац этот так отделился от остального текста статьи, что его пришлось убрать. Наконец, в декабре, когда П. приступил к рассказу, основанному на случае самоубийства, произошло нечто удивительное, о чём П. прежде лишь читал и, по правде говоря, относил к уловкам лукавых писателей. Рассказ вдруг закапризничал, будто заимел собственный характер, и двинулся не в том направлении, которого вначале предполагал придерживаться П., точно состав поезда, которому неизвестный переменил намеченный путь, а изумленный машинист - не в силах остановить новое направление движения - принужден теперь следить, чтобы не дать машине совсем выйти из-под его власти.
П., увлекаясь выдуманной жизнью рассказа, чувствовал, как - независимая от его существования - внешняя, реальная жизнь теряла для него значение, становилась далёкой, нелюбопытной, и всё более осмысливалась, укрупнялась, становилась важнее жизнь, которая разворачивалась в рассказе. Это волновало П., и он - завороженный таким неслыханным нахальством - шел за "взбунтовавшейся" историей, не зная, что будет дальше; увлеченный этим - изумлялся каждому новому, неожиданному для него, повороту рассказа. П. полностью слился с рассказом, стал его действующим лицом, возбужденно наблюдающим за удивительной картиной возникновения нового мира, открывающейся перед ним, ощущая безграничное счастье от близости неведомой прежде жизни, и от сознания того, что он, П., открыл эту жизнь и вдохнул её воздуха. Внешнее течение реальной жизни перестало его интересовать. Просыпаясь, закусив и наскоро выпив чаю, он спешил скорее работать. Втягиваясь в эту, волновавшую его жизнь, записывая её, выправляя слова, вычеркивая лишнее и дополняя упущенное, он останавливался с наступлением сумерек, отрывая утомленное зрение от записей, с каким-то болезненным чувством возвращался в реальный мир. П. так глубоко переживал все, происходящее в рассказе, который был весомее, мощнее, лучше всего написанного им прежде, что ему казалось порою, будто чувства его обострились невероятно, и он не может вынести этого напряжения внутренних сил. Но рассказ вдруг кончился, и в образовавшейся, звенящей тишине, ещё ощущая в душе теплый, дымящийся паром воображения, след рассказа, П. почувствовал боль расставания, усталость от выполненной работы, вместе с удовлетворением и радостью, гладившими изнутри грудь ласковой, теплой волной.
Те дни, за которые написался рассказ, промелькнули одним днем, но потом П. надолго остался под их впечатлением. Он, пока только в общих чертах понимал то новое, что удалось ему на ощупь извлечь. Какие-то неясные, новые мысли, переживания шевелились в душе его, и П. томился несовершенством и одиночеством. Ему нужен был собеседник, который смог выслушать, и понять его смятение и всё ему разъяснить. П. знал: эти новые переживания, мысли, были тем настоящим фундаментом, который он так трудно искал; но они были непривычны, не совпадали с прежней его жизнью, и он не мог поверить, привыкнуть, что он - именно такой. Ему требовалось участие, помощь в распутывании сложной внутренней жизни; ему требовался человек. Чтобы человек этот выслушал его сомнения, беспокойства, и сумел понятными, теплыми словами все пояснить, дать дружеский совет. Малочисленные знакомые П. не понимали этого желания, не понимали его разговоров... Озабоченные приближающимися новогодними праздниками, приготовлениями к ним, они нетерпеливо перебивали П., и, ссылаясь на невероятное множество хлопот, спешили по своим делам.
Что мне делать? Как быть? Кто даст ответ на мои сомнения? Кто выслушает успокоит поможет мне разобраться?
Приближающиеся праздники - из-за этих раздумий - не казались веселыми, какими они казались когда-то прежде...
Получив от редактора издания (в котором он публиковался), в очередной раз приглашение приехать, решил: Будет полезным сменить обстановку... И, отправив телеграмму в одно слово: Буду! купил билет в двухместный вагон поезда.
Такси прибыло вовремя. Раннее зимнее утро было туманным, тихим. Сонным светом в соседних домах горели редкие окна, за которыми, пробудившиеся от сна люди, вяло собирались на работы. Сквозь сырой туман виднелся дикий, зеленовато-мутный зрачок луны. П. удобно устроился в автомобиле. Было приятно, не думая ни о чем, рассеянно глядеть, как бледно-желтый свет автомобильных фар, путался в слоистом, плотном тумане. Ощущая непривычную, в столь ранний час, сытую наполненность желудка и легкое возбуждение от предстоящей поездки, П. захотелось курить. Он спросил у водителя, тот - кивнул, не желая говорить слов. Пуская сигаретный дым в приоткрытое стекло, П. размышлял о том, как будет он отдыхать и веселиться. Правда, тут П. припомнил, что едет не только за весельем... он взглянул на водителя, на его простое лицо, на большие, узловатые кисти рук, охватившие матово-черное колесо руля, подумал: Поймет этот человек мои сомнения или они покажутся ему непонятными, вздорными, пустыми?
Водитель, почувствовав на себе внимание, понял это внимание по-своему. Зевнув, показывая крупные, с желтым налетом табачного дыма, испорченные зубы, с тускло взблеснувшим, металлическим протезом в нижнем ряду, сказал скриплым голосом: Не волнуйтесь - вовремя будем. Опоздать мы не можем!
"Не поймет!", - решил П., напружив мышцы спины, похрустывая хрящиками позвоночника и, удобно завернувшись в пальто, стал глядеть на грязно-серый рассвет...
Поезд подали вовремя. П. занял свое место. Пахло особенным запахом поездов, который нельзя перепутать ни с каким иным запахом. Вагон сдернулся с места, ляскнул железом. П. увидел в грязное стекло, обрамленное заутюженными до блеска, сероватыми шторками, как платформа и все, что было на ней, ушло назад, а вагон двинулся, набирая скорость, и выстукивая колесами о нескончаемые стыки пружинящих рельсов.
В поезде, если нет кампании, время тянется невыносимо. П. попробовал читать, но, скоро оставив чтение, стал глядеть в окно, где никак не могло перемениться пространство степи: голое, пустынное до горизонта, с отдельными островками деревьев; иногда мелькали озерца с оловянной водой и грязные, пустые полустанки. От однообразного, глупого перестука колес никак нельзя было сосредоточиться на какой-нибудь мысли, точно кто-то, все время дергая тебя за рукав, заглядывал в лицо и бестолково повторял: "Чего задумался? чего? чего?"
Переодевшись в свободную одежду, и устроив постель, П. вышел в коридор вагона, чтобы там, стоя на ковровой дорожке, наблюдать через оконное стекло такие же скучные виды окрестностей, как и в окне его купе. Проезжали деревушку с грязными, одноэтажными, деревянными домами, огороженными мокрыми покосившимися заборами. У железнодорожной насыпи хмуро глядела вдаль тощая корова, вяло обмахивая хвостом впалые бока, поросшие клоками бурого меха. Кривой улочкой, блестящей от утоптанной, маслянистого вида глины, мимо коричневых луж, осторожно пробиралась по склизкому пути какая-то баба; из тех, что можно встретить только на Руси: вся замотанная платками, в грязном, негнущемся ватнике, сапогах и с кошелкой в руках - сразу и не разобрать женщина это или мужчина. Точно уж, что не ум, а какое-то припрятанное чувство подскажет: Да женщина это, женщина. Баба! Этот странный гибрид вдруг остановился и, держась за забор, чтобы не соскользнуться, высморкался из-под ладони, наклоняясь на сторону, чтобы не забрызгать засаленного ватника, и, по-мужски, стряхнул рукой. П. стало противно от этого вида. Он возвратился в купе.
Неужели они не замечают какой ужасной жизнью живут? А ведь это самая настоящая Россия середка ее. Таких деревушек сотни тысячи а сколько таких баб? Ей верно лет около пятидесяти а кажется что все сто а то и больше точно ведьме в Макбете. Что я несу? Она о Шекспире о Толстом не слыхала ничего к чему ей они?! Родилась в деревеньке этой тут замуж вышла. Всю жизнь трудилась в земле оттого изогнулась так. Детей рожала муж водку пил пьяным мутузил ее дети выросли разъехались муж умер. Теперь одна в целом свете. Знает ли она что жизнь ее ужасна? Скорей всего нет ей не нужно то чем я занимаюсь ни радости мои ни печали ни мои заботы одно у неё осталась дожить жизнь. Я и баба эта два мира разных мира которые не знают не хотят знать друг друга. Когда повстречаются наши дороги глядим изумленно вот ведь чудное случается на свете! Затем расходимся по сторонам тут же забывая один о другом. Делаем что привыкли делать а если и припомним друг друга то с усмешкой немного даже жалея...
В таком состоянии мыслей П. провел время до рано опустившихся сумерек, немного покушал, да и стал укладываться - во сне дорожка-то быстрее бежит...
Обосновавшись в номере гостиницы, П. позвонил редактору издания, известил о приезде. Обрадованный редактор долго расспрашивал: как П. добрался, как устроился, каково его самочувствие, поминутно прибавляя к месту и не к месту "вот и хорошо, вот и славно". Болтливость редактора начала немного раздражать П.. Чтобы отделаться, спросил: Где и во сколько начнется празднество. Редактор ответил. Затем стал объяснять, кто еще будет присутствовать, но вдруг сославшись на возникшее дело, прибавив, что переговорит обо всем вечером, извинился и повесил трубку.