К другим берегам
Шрифт:
– Ты хоть придешь, когда умру?
– Не сомневайся! Приду!
Весь этот и следующий день Фомин ни на минуту не оставался один. С ним были очень заботливы. У Фомина то и дело на глаза наворачивались слезы, когда он вспоминал Гришины слова. Но прошел день субботы, и наступила ночь, а Фомин все еще был жив.
"Должно быть - напутал Гриша. Ошиблась врачиха. Ведь не умер. Жив еще..."
С этими мыслями Фомин и уснул, даже боли почти не было! Под утро приснился сон. Там, во сне, стояла неподвижно, как на фотоснимке, женщина с короткой стрижкой, в сером пальто, и очень похожа была женщина эта на мать Фомина. В руках у нее была тоненькая ниточка, тянущаяся к темному пятну, которое двигалось. Нельзя было разобрать что это: собака - не собака, кошка - не кошка, а нечто о четырех ногах (да и ногами их назвать было нельзя). Черное пятно на проводке-ниточке, который даже не провисал, а всегда был туго натянут, куда бы пятно это не двигалось.
Женщина, которая так была похожа на его мать, стояла все время неподвижно, смотрела на Фомина, а темное пятно - все время двигалось в разные стороны, и поводок-ниточка не провисал, не закручивался вокруг тела женщины. Потом вдруг лицо её приблизилось к нему. Почти вплотную. Фомин замер от ужаса. На него смотрели не добрые, любящие глаза мамы, а жуткие, полные злобы и безразличия, холодные глаза смерти.
Фомин проснулся. По голове его, плечам, рукам, спине - прошла волна страха, приподнимая волоски по всему телу, выдавливая холодный пот из кожи спины. Фомин лежал с открытыми глазами, глядя в точку на потолке, цепенея от ужаса нахлынувшей на него мысли, и не имея ни сил, ни воли сдвинуться или отвести взгляд от того места, откуда еще недавно глядел на него этот холодный, жуткий взгляд смерти. Он тяжело дышал. Жена Фомина проснулась от этого дыхания. Она поднялась со своей постели, распахнула шторы. Солнечный свет утра осветил комнату.
– Как ты?
– спросила она, глядя на мужа.
Фомин не мог ничего сказать. Не было ни речи, ни слов, ни языка. Был ужас и страх. Он закивал головой, призывая жену помочь ему, но она поняла: "все в порядке", и, взяв полотенце с зубной щеткой, пошла в душ.
Фомин чувствовал ужас приближающейся гибели. Он знал: ему не пережить это солнечное утро, которое было для него вовсе не прекрасным... Опять появилось жуткое лицо из сна. Теперь прямо здесь, наяву. Фомин отчетливо видел его. Ужас, паника поглотили Фомина. Он силился закричать, призывая на помощь, но из перекошенного рта не выпало ни одного звука. Рука смерти сдавила ему горло. Этот ужасный лик точно наслаждался страданием и ужасами, которые терзали сейчас Фомина.
Но вдруг где-то вверху, выше потолка их тесной комнатки, кто-то запел. Фомин услышал далекую песню, которую пел прекрасный, чистый голос. Лик смерти ушел. Ужас отступил и сменился покоем. Фомин почувствовал: из уголка его глаза убежала слеза. Он видел, как потолок жилья его растворился, все вокруг наполнилось этой радостной и печальной песней. Теперь Фомин знал: песня предназначалась ему. По телу прошла конвульсия, и эта дрожь выталкивала его, Фомина, прочь.
Тот, кто пел песню, стоял прямо напротив него, и светился мягким светом, какой лучился прежде из глаз Гриши.
– Братец, вот и я!
Он обомлел: перед ним стоял Гриша. Не тот, которого он знал прежде, но это был Гриша! Он огляделся. Они с Гришей (с тем, кто раньше был Гришей) стояли в воздухе. Под ними, на кровати, лежало тело - его прежнее тело - с приоткрытыми от удивления глазами и ртом, и слеза доползла до середины щеки.
– Не бойся, братец! Теперь все будет по-иному. Иди за мной!
И он пошел вослед за своим ангелом.
Писатель П.
Некий писатель П. решился, наконец, принять приглашение из редакции журнала, с которым сотрудничал четвертый год. Редактор издания трижды отправлял, в праздничном конверте, письмо, в котором приглашал "многоуважаемого г-на П." к совместной встрече новогоднего празднества. П. отвечал на приглашения вежливым отказом, указывая на ухудшившееся здоровье, то на дорожные неудобства, то ещё на некоторые причины, которые не позволяли ему "получить удовольствия от столь любезного приглашения". О нем в редакции сложилось мнение, как о человеке некрепком в плане физического здоровья, и - подверженному состоянию уныния.
На самом деле, П. выглядел довольно крепким мужчиной сорока с лишним лет, небольшой полноты, с уложенными назад волосами русого цвета, мыском уходящими в лоб с длинным, волнистым следом поперечной складки. Он испытывал легкую меланхолию, особенно в период затяжных осенних дождей (кто из нас не предается задумчивости в эту пору?!) и, в общем, имел нрав довольно веселый, но, балагуром никогда не был. Одевался он просто и привык, в силу одинокого житья, обходиться во всем самостоятельно. Круг знакомств П. был невелик. Из-за своей вечной занятости, он не только не мог раздвинуть его, но приходилось ежемесячно растрачивать несколько дней, для поддержания этих знакомств.
Работал П. много. Впрочем, человек далёкий от труда умственного, отнесся бы несерьезно, даже скептически, к тому, что скучное, малопонятное занятие, состоящее в чтении неимоверного количества книг, выписывании чужих и собственных мыслей, в тщательном, утомительном обдумывании их, и, наконец, в записывании и бесконечном шлифовании всей этой груды материала, называют работой.
"Эти небылицы, истории, которые выдумывают и пишут для того только, чтобы мне, человеку реального труда, было приятнее жить, чтобы мог я отвлечься от своих тяжелых будней - всего лишь забава и не может считаться трудом, потому как не имеет иной пользы, кроме увеселения, отдыха, а, значит, само есть увеселение, отдых..."
П. не мог помыслить, что о его работе станут судить подобным образом; правда, допускал, что не достаточно образованная, обладающая грубым вкус толпа, может не интересоваться его трудом. Такая возможность даже льстила самолюбию П., считавшего себя писателем серьезным, не имеющим основания работать на потребу легкомысленной публике.
П. начал литературное поприще лет двадцать назад, чем начинают многие - стихами. На самом деле, началось это ещё раньше... Лет в четырнадцать он, тайно от всех, стал писать роман из пиратской жизни - сплошное подражание авторам авантюрных сочинений, так увлекающих юные умы. Исписав треть толстой тетради в клеенчатом переплете, на страницах которой рисовал силуэты бригантин, перекрещенные кинжалы и кривобокие черепа, молодой П. вдруг понял, что писал чепуху. Он разорвал тетрадь, зарыл эти клочки в саду, и твердо решил не писать до тридцати лет. Отчего именно до тридцати П. не умел объяснить ни сейчас, ни, тем более, тогда; возможно, казалось: количества лет, отделяющих его от туманного тридцатилетия, будет достаточно, чтобы подробно узнать жизнь.
Вновь начал писать раньше намеченного в юности срока. Он не думал тогда об успехе или неуспехе, и - писал, писал... Так организм, заразившийся вирусом, не прекращает борьбы с болезнью. Ему не удавалось, в силу недостаточной развитости способностей и зрелости ума, преодолеть поднимавшиеся перед ним задачи. Тогда П. вновь уничтожил свои записи и решил: Довольно, больше никогда не стану писать...
Напрасно! Способность эта не могла остановиться немедленно, точно пущенное с высоты крутого наклона колесо, не может остановиться в самом начале спуска. Происходившие с ним события, прочитанные или услышанные от других происшествия, превращались в новые, переработанные его воображением, истории. Слова, фразы складываясь в уме, просились на бумагу. Он не мог ничего поделать с собой и вновь принялся писать. Чтобы поддерживать в себе жизнь, иметь одежду, кое-какие деньги, П. должен был выполнять работы, которые ему не были интересны, но за которые платили; ведь его литературный труд не давал тогда никаких средств.