Кабак
Шрифт:
– Но вы же сами его спровоцировали! – чуть не заорал я от возмущения.
– Совершенно неверная трактовка. Будучи представителем контролирующей организации, я устроил вашему сотруднику проверку, он ее не прошел, – и провокатор кивнул на своих спутников, – вот и понятые могут подтвердить.
Вздохнул так, словно все происходящее было неприятно ему самому.
– Пока что опечатаем кассу, – прозрачно намекая, добавил: – Потом посмотрим.
В оттенках этих интонаций я уже разбираться научился, отреагировал сразу:
– А сейчас нельзя?
– Сейчас нельзя. Вот провожу своих спутников, позвоню вам, встретимся.
Встретились. Он достал из кармана телефон. Написал несколько цифр, показал мне, написанное стер. Взглянул вопрошающе. Что оставалось делать? Я кивнул.
*
Этим проверкам не было числа. Иногда в день бывало по нескольку проверок. Ну точно как у Высоцкого: «В дом приходишь все равно как в кабак, а приглядишься: каждый третий – враг». В стране выходили всякие обнадеживающие приказы, указы, постановления, устанавливались регламенты для контролирующих пиявок. Ничего не менялось. Хотя нет, суммы поменялись, стали больше – теперь накидывали еще и за риск, на инфляцию, на грядущие и уже наступившие кризисы. Ничего странного, жизньто дорожала.
*
Проверки будоражили, мешали работать, выбивали из колеи. И все же мы работали. Более того. Я осознанно понял, что мне все это нравится. Нравится мой, снова осмысленный, день, нравится спешить в свой кабак. Мне по душе этот людской гул в зале, который, словно волна морская, не раздражает, а успокаивает. Нравится нескончаемая суета на кухне. Все реже и реже вспоминаю я свою прошлую жизнь – новая поглотила меня целиком и полностью, не оставляя времени ни на воспоминания, ни на самокопание, чем раньше увлекался, порой – безмерно.
Все вечера проводил теперь в ресторане. Устраивался за угловым столиком, внимательно наблюдая, что происходит вокруг. Я, как мне кажется, уже начинал понимать, что ресторан – это не супы и салаты, не повара и официанты, даже не просто экономика или бизнес. Это нечто гораздо большее. Такая, если хотите, микромодель нашего бытия.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мы жили по соседству. Они были младше меня, кто лет на пять, а кто и побольше. С высоты своего «солидного» возраста я на них внимания почти не обращал. В детстве, ранней юности эта разница в возрасте кажется гигантской. Хотя жизненные приобретения и утраты возраст впоследствии нивелируют. К сожалению. Или всетаки к счастью?
Наше Огоньково было типичным подмосковным поселком того времени, но для нас, мальчишек, лучшим местом на земле. Поселок рос, потом стал центром Огоньковского района Москвы. Росли и мы. Однажды, уже возвращаясь домой после занятий в театральном училище, я увидел стайку както враз вытянувшихся подростков, в которых не без труда узнал бывшую соседскую мелюзгу.
– Здорово, Пушкин! – выкрикнул ктото из них ломающимся баском.
– Ну что, решаете, чей бы сад потрясти? – я остановился возле них, вглядываясь и пытаясь определить, кто есть кто.
– Да какой там сад, – отмахнулся Витька Аверьянов. – Вон Сереня сегодня училке циркулем в глаз запустил, вот и думаем, что теперь будет. Наверное, из школы попрут.
– Попал? – с ужасом спросил я соседского Сережку Михеева, живо воображая картину вонзившегося в глаз металлического жала.
– Бог миловал, – повзрослому ответил Сережа.
Пацаны охотно поведали мне эту историю, все же я был постарше, они хотели услышать совет «умудренного жизнью» соседа, к тому же – артиста. Произошло следующее. За какуюто Сережкину провинность учительницаматематичка вызвала в школу мать хулигана. Дело было весной, шла подготовка к Первомаю, матери, работавшей в исполкоме, было не до проделок сына – так он, во всяком случае, решил, и ничего о вызове в школу дома не сказал.
Веру Григорьевну в районе знал каждый, пользовалась она неизменным уважением. Не раз я слышал от взрослых степенное:
– Вера женщина строгая, но справедливая. Если обратишься, всегда выслушает, поможет…
Михеев пришел в школу без матери. На уроке при всем классе училка начала ерничать по поводу занятости Веры Григорьевны. Тон ее показался сыну оскорбительным. Долго не раздумывая, он запустил в математичку циркулем. Металлическим жалом железка вонзилась в доску, исписанную формулами. Училка, как принято говорить в таких случаях, потеряла лицо: визжала дурным голосом, употребляя слова отнюдь не педагогического воздействия. Серега ее не дослушал, сгреб свои тетрадки и книжки, походкой триумфатора покинул класс. И вот теперь должна была наступить неизбежная расправа.
С того дня, встречая подростков на улице, я стал останавливаться, подолгу с ними разговаривал. Они были мне интересны, это совсем новое поколение, так не похожее на нас. Воспитанные пионерской организацией и комсомолом, школьными и родительскими догмами, мы были в своих взглядах зашорены и достаточно ограничены, мыслили теми штампами, что пестрели на лозунгах и транспарантах, а что самое нелепое – верили им. Анекдоты рассказывали шепотом, Павлика Морозова почитали героем, пострадавшим за правду, принципиальность и идею всеобщей коллективизации. А в этих юнцах, хотя немногие годы нас отделяли друг от друга, была какаято самостоятельность мыслей и рассуждений, привлекательная раскованность. Чтото тянуло меня к ним. Хотя, поглядеть со стороны, обычные парни. Они, конечно, не были паймальчиками и зубрилками, в школе занимались так, чтобы родителей пореже огорчать. Гоняли по крышам голубей, летом срывались с шатровыми цыганами, у костра слушали их песни и хвастливые бредни, учились у ромал в карты играть, хотя картами так и не увлеклись. Озоровали, дрались, многие серьезно увлекались спортом – предпочитали борьбу, либо бокс, изучали каратэ и другие восточные единоборства, входящие тогда в моду. При этом не забывали про книги, могли нетнет блеснуть такой цитатой, что даже меня приводили в изумление.
Было, конечно, и между нами много общего. Школьные традиции оставались сильны. У каждого, как когдато и у нас, было прозвище. Чаще всего – производное от фамилии. Сережку Михеева звали Михеем, Витьку Аверьянова – Аверьян. Исключение составлял разве что Женька Люстриков, но с его прозвищем связана целая история.
*
Какойто пацан, года на два постарше, гроза местных окраин, всякий раз встречая Женьку, окликал: «Эй, Люсик, поди сюда». Женька рос парнем самолюбивым, занялся спортом, окреп. Девчачья, и от того унизительная, кличка «Люсик» его коробила, он опасался, что прозвище приклеится. Услышав очередной оклик «Люсик», подошел к обидчику, молча остановился, потом, точно также молча, нокаутировал его. Ктото из стоящих рядом ребят поднял руку Люстрикова вверх, как на ринге, произнес уважительно, почти как у Джека Лондона: «Свинцовый кулак». Мальчишкам сравнение понравилось. Женьку стали сначала звать Свинцовый кулак, потом просто Свинцовый, но както эти прозвища не особо прижились, чаще всего называли просто Жэка.
*
В Огоньково я бывал все реже и реже – учеба, женитьба, репетиции, съемки. Своих юных соседей почти не видел, когда встречались, здоровался на ходу, вечно времени не хватало. На ходу узнавал, что Сергей, после той истории с циркулем, перевелся в вечерню школу, довольно успешно ее закончил. И он, и Виктор стали мастерами спорта. Они рассказывали о том, что было важно для них – ктото купил мотоцикл, ктото за сборную страны выступает, когото уже в армию призвали… Признаюсь, погруженный в свои проблемы, я слушал их в полуха. У меня то роль не шла, то Ольга взглянула косо, так что их заботы казались мне незначительными. Хотя невниманием своим старался их не обижать.