Кабинет фей

д’Онуа Мари-Катрин

Когда письмо было закончено, а самой Хуане, несколько часов спустя, удалось немного успокоиться и превозмочь боль, она позвала своего мажордома и сказала ему, что желает выехать в полночь; приказав подать ее экипаж со стороны парка, она добавила, что возьмет с собой очень немногих, и велела держать все в тайне, а затем сказала племяннику:

— Право, не теряйте ни дня, поскорее обвенчайтесь с Люсиль; ведь можно опасаться, что ее родные, в свою очередь, явятся похитить ее у вас, а раз вы ее так любите, да и брак с ней, кстати сказать, так выгоден для вас, не дайте помешать вам; лучше нынче же ночью отправляйтесь в Компостелу,

дабы испросить разрешения жениться на ней.

Такой совет слишком отвечал планам влюбленного дона Луиса, чтобы тот стал противиться; он сказал, что тотчас же отправится, поговорив с Люсиль.

Таким вот образом ловкая Хуана сумела отделаться от племянника, на которого была почти так же разгневана, как и на пилигримов, — ведь теперь она знала, что он с ними дружен. Тем временем она проявила необычайную сообразительность и, чтобы те не обеспокоились ее отъездом, всячески старалась казаться веселой и довольной и даже предлагала им весь вечер петь испанские стихи, которые только что сложила на мотив одной очень милой сарабанды [171] . Они весьма хорошо передают состояние ее души, вот их перевод:

171

Сарабанда. — См. примеч. 13 к «Синей птице».

О гордость, слава, честь, суровость, осторожность, Вернитесь же ко мне, вернитесь, коль возможно — Иль не желаете меня вы защитить? Неблагодарный мной пренебрегает, А я его решилась полюбить. Ах, сердца моего он слушать не желает, Я чувствую: мою любовь он презирает, Мне смел другую предпочесть, А сердце все к нему любовию пылает: Живет там нежность, а не месть. О гордость, слава, честь, суровость, осторожность, Вернитесь же ко мне, вернитесь, коль возможно.

Вся эта милая компания, не догадываясь, что могло вдохновить на подобную песню, пела ее, изо всех сил стараясь потешить Хуану. Граф де Агиляр, имевший особые причины угождать ей, подсел к ней и сказал нежно:

— О чем это вы думаете, сударыня? Почему сочиняете такие печальные стихи? Уж не встала ли на вашем пути какая-нибудь соперница, которая осмеливается оспаривать у вас некое сердце?

— Нет, — отвечала она с притворной улыбкой, — все, что вы только что слышали, не имеет ко мне никакого отношения, я сочинила это просто так, по прихоти.

Исидора, Мелани и Понсе де Леон не могли проникнуть в эту тайну, но про себя каждый думал: «Неужто милейшая тетушка догадывается? Только этого и не хватало, после всего, что произошло сегодня!» Затем они нашли предлог и прыснули со смеху. А между тем Хуана знала об их интриге куда больше, чем они могли предполагать; ей были ясны все их взгляды, все их жесты. Трудно вообразить, какое усилие ей пришлось сделать над собой,

чтобы не выдать себя ни единым словом. Наконец в девять часов она сказала, что уже поздно, и все удалились, пожелав ей доброго вечера.

Ровно в полночь она вошла в комнату своих племянниц, приказала им подняться и уже не расставалась с ними. Они молча переглянулись: обеих весьма удивлял столь быстрый и таинственный отъезд, они не видели ни брата, ни своих верных поклонников и вышли в парк, даже не попрощавшись с Люсиль. Это показалось им странным и опечалило их.

Все произошло в тишине, так что влюбленные пилигримы не могли ничего заподозрить, покуда в десять часов утра в спальню к графу не явился капеллан и не передал ему письмо от доньи Хуаны, что немало удивило его. Но еще больше изумился он, узнав его содержание. Он передал листок дону Габриэлю и спросил капеллана, отправились ли уже дамы в дорогу. Тот отвечал утвердительно, затем дал им еще некоторые пояснения и удалился.

— Нас предали, — вскричал граф, — но кто? Но как? Мы не открывали нашего секрета никому, кто мог бы его выдать, дон Луис слишком честен, Люсиль слишком скромна; возможно ли, чтобы эту злую шутку сыграли с нами Исидора и Мелани?

— В это трудно поверить, — возразил дон Габриэль. — Донья Хуана, уезжая, была на них разгневана, сами видите, что она угрожает им монастырем, хочет лишить их наследства. Если бы они рассказали ей о нашей страсти и были согласны на отъезд, она не стала бы так злиться на них.

— Это означает, что нас наверняка подслушали, — отвечал граф, — ведь она знает, кто мы, знает и эти злополучные куплеты, которым всего-то два дня.

Пока граф говорил, дон Габриэль пребывал в глубокой задумчивости. Потом задумался и граф и наконец воскликнул:

— Не сомневаюсь, что нас подслушали в гостиной в парке! Я припоминаю, что, когда беседовал с Мелани у двери кабинета, мне несколько раз послышался какой-то шорох, даже тихие вздохи, но и в голову не могло прийти, что кто-то мог запереться там внутри. Боже мой! — продолжал он. — Если это была Хуана, в чем я теперь не сомневаюсь, не понимаю, как она не выскочила и не задушила меня!

— То, что она сделала, — отозвался дон Габриэль, — еще хуже смерти; поверьте мне, она достаточно отомщена. Она отняла у нас то, что было нам дороже света дневного: я не увижу Исидору, а вам не видать Мелани. Увы! Эта милая свобода видеть их, говорить с ними, прогуливаться с ними, разом отнята у нас. Нам будет противостоять гневная донья Хуана: настроенная против нас, она будет мешать всем нашим намерениям, она восстановит против нас своего брата. Возможно даже, что ее племянницы, чье чувство еще не окрепло, изменятся по ее принуждению или же из сочувствия к ней. Я предвижу много бед и горестей, — прибавил он, — и умираю от скорби и гнева, даже не зная, на что решиться.

Глубокая тишина последовала за этими печальными размышлениями; оба юноши застыли точно скорбные статуи. Однако это оцепенение продлилось недолго; их вывел из него капеллан, который вошел в комнату весьма испуганный и сообщил:

— Дворец окружен вооруженными людьми, требующими впустить их. Все, что я могу сделать, это как следует запереть ворота и двери, но они грозятся выломать их топорами и уже приступают к этому делу, так что мы не сможем им помешать.

Дон Габриэль и граф были застигнуты врасплох и поначалу не знали, что предпринять.