Ему было меньше двенадцати лет, когдапионерию наградили – какой-то там юбилей —орденом Ленина. Началась чехарда.Линейки. Поездка в Москву. Очередь в Мавзолей.Осик ждал, когда всем пионерам раздадут ордена.Не дождавшись, рыдал в углу неделю подряд.Его не волновали коммунизм, страна, целина,все, что он читал – каталог советских наград.Через год он знал, что орден Ленина – "дед"стоит рублей пятьсот. Драгметаллы, эмаль."Звездочка" в той же цене. Список подвигов и победизмерялся бумажками. Было немного жаль.Нет, не денег – иллюзий. Покупка, обмен, обман.Он терся среди барыг. И втерся в круг через год.Ему не мешали ни возраст, ни полупустой карман.И если он делал ход, то это был верный ход.В семидесятые годы, ощущая сродствототалитарных режимов, он собирал подряд"советы", "китай" и "наци". В собранье егобыло до пятисот разнообразных наград.В миру он был врач-кардиолог. В кабинете стоял манекенв кителе, сшитом из враждующих половин:слева – звезды, справа – кресты. Вдоль белых стенкрасовались стенды. Здесь он отдыхал один.Я там появился однажды по просьбе его отцачерез год после того, как сына хватил удар.Остаточные явления. Выраженье его лицаменя поразило. Казалось, он был безнадежно стар.Отец смотрелся моложе. Он стоял в стороне,следя за ходом осмотра. Зная все наперед.Три еврея. И ценный военный плакат на стене:"Радуйся, фюрер! С тобой немецкий народ!"
"Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест…"
Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест,огромный каменный Будда один, как перст.На площади несколько каменных черепахпирамидою друг на дружке. Чуть левее – скала.Под скалою звенит ручей – прозрачней стекла.До вечера здесь сидит достопочтенный Пак.Вечером Пак идет в горы, в пещеру, во мрак.В этой пещере живет золотой дракон.Найдешь чешуйку дракона – получишь жену. Тактут добывают жен. Закон суров, но – закон.Пак заходит в пещеру. Дракон, встречая его,превращается в деву с копною черных волос,наспех заколотых шпильками. На девушке – ничего,кроме халата в узорах из красных цветов и ос,вышитых серебром. Тогда ощущает Пак:все его существо, опустившись в пах,вздымается, выгибаясь, как головы черепах.Но это бывает вечером. А по утрамесли заглянешь в ступу (так называется храм),там двое – каменный Будда и достопочтенный Пак.
"Все о том же, о том же, как написала Линор…"
Все о том же, о том же, как написала ЛинорГоралик, а ты – напомнила, с этих пормысли ходят по кругу,как угрюмые зэки во дворике вечной тюрьмы.Время длится в молчании. Мывсе сказали другим, сами себе и друг другу.Все о том же, прибавлю – все то же, все так же. Вчератоже было не легче. Теперь ни чертав двух шагах не увидишь.Собирать образа, чемоданы, котомки, вязать узелки,слушать, как гробовые полкираспевают казацкий хорал или песню на идиш.Все о том же, все так же, все те же, за вычетом той,заокеанской, чужой оболочки пустой,цвета школьного мела.И душе остается, прикинувшись малышом,осторожно ползти нагишомпо упругим буграм бесконечного женского тела.Все о том же, все так же, все тот же прокуренный мир,заношенный, жалкий, затертый до дыр,часть пространства, в которомв проводах золотая пчела высоковольтно гудит.Из небес треугольник глядитнемигающим, пристальным, царственным взором.
"В день Благовещенья, не выходя из дома…"
В день Благовещенья, не выходя из дома,разве в лавку, в квартале, за запрещенной снедью,пачкой "Мальборо", смесью валерианы и брома,мимо фасада, прикрытого крупной сетьюв ожидании сноса или ремонта. Куполближайшего храма в этот день кажется вышена полголовы. Дождик с рассвета капал,но подустал и притих. Кот с выраженьем морды "не вашедело", вихляя задом, свернул за угол.Засиженный голубями бюст в полукруглой нишесмотрит пустыми глазами, которыми прежде плакал.Незримая мама дает указания Маше,моющей раму, поскольку Маша мыла раму в проеме,а мама любила Машу, как никто в этом мире и доме.Машу тоже звали Марией. Как ту, перед которойангел с цветущей ветвью стоял, возглашая:"Радуйся, благодатная! Бог с тобою! До скоройвстречи!" Сухая акация. Шумная стаяграет и метит асфальт известковым пометом.Ангел стучится к Деве. Она вопрошает: "Кто там?"Ей отвечает церковный хор и звон с колоколен,и смеется Младенец: "Разве ты меня не узнала?Ну и что, что я еще не родился, уж я-то воленродиться, когда захочу, Отцу сопрестолен.Се – стою и стучу, как карандашик внутри пенала!"
"Как одиноко город сидит…"
Как одиноко город сидит,сгорбившись, подобно вдове,с платком на старушечьей голове!Ее владенья разорены,юные дочери осквернены,был сын, но и он убит.За острой иглою – белая нить,саван – прочное полотно,пусть покроет родную землю оно,прислонилась к горячему камню щека,ни плакальщика, ни могильщика,землю некому похоронить.Иеремия, ты слышишь, яплачу с тобой вдвоем,так рыдают высохший водоеми проломленная городская стена,моя столица осталась однапо ту сторону бытия.А по эту сторону – два раба,яма, петля и страх,недвижный воздух, дорожный прах,на котором две цепочки следовда десяток идущих по следу врагов,а следом плетется арба.Бугристые, длинные спины волов,крик погонщика: "Шевелись!"И хочешь – кляни, а не хочешь – молись,все равно ни то, ни это не в счет,и равнодушно вечность течетповерх склоненных голов.
"Направленье и скорость бегства…"
Направленье и скорость бегства,место действия – безразличны,и спасенье не цель, а средствопробудиться, как в детских снах.Обстоятельства так обычны:пробудишься и, пробудившись,ощущаешь мышцы, и в мышцах —кровь, и в каждой кровинке – страх.По уступам морского днамы бежим, запрокинув лица.Позади гремят колесницы,и вода стоит, как стена.Но к стене нельзя прислониться,и судьба уже решена.
"Семь старцев медленно к Храму идут…"
Семь старцев медленно к Храму идут,продвигаясь вдоль квартала блудниц,мечтая остаться вдвоем хоть с однойиз сидящих на корточках у лазов в свои дома.Тщетно пытаясь освободиться от пут,в корзине трепещут семь голубиц,предназначенных в жертву. Знойневыносимый, влажный, сводящий с ума.Проезжает конная статуя с мускулистой рукой,приветственно поднятой. Многие падают ниц.Небо намного тверже, чем в День второй.Перед Храмом толпится разноязыкий сброд.Слышится пенье левитов. Резкие возгласы труб.Чуть в стороне над кострами кипят котлыс жертвенным мясом. Пляски вокруг котлов.Один подымает лицо. Боже, какой урод!Другой ухмыляется. Видно, что душегуб.Это – Божий народ. Бог достоин хвалы.Бог услышит мольбу. Не разбирая слов.Всякая ложь хранит отпечаток губ,которые шевелились и были теплы.Голубиц обезглавят. Старцы умрут в свой черед.Здание будет разрушено. Кроме одной стены.Все дороги ведут в тупик. Кроме одной стези.Девственниц обесчестят. Праведников убьют.Нечестивцев усадят за праздничные столы.Говорят, что у нас и волосы на голове сочтены.Но враг оседлает нас и прикажет: вези!Куда – известно. В мир, где блудят и пьют,где кровью полощут рот и мочою моют полы.Птицы в клювах растащат имя моей страны.Тысячу лет не вспомнят о том, что свершилось тут.Бог нашу боль хранит. Все до последней слезы.
"И чего ты хотела, произнося…"
И чего ты хотела, произносяимя мое, плотно губы сомкнув,выдувая проклятия, как изделия – стеклодув?От ладони моей отстраняясь вся,уклоняясь от ложа, выжидая, покасемя не выдою собственною рукой.Превращаясь то в мальчика, то в старика,я уже не помню, кто я такой.Оно и лучше. Человек по природе – тлен.Растлевает и тлеет, о прочем – лучше молчать.Мужчина вернется в прах, но из праха членчто каменное надгробье будет торчать.Лишь размноженье способно смерть побороть.Лучше бы вымерли души, но оставались тела.Крайнюю плоть во младенчестве взял Господь.Остальное было твоим, но ты не брала.Я иду вдоль стены, иногда опираясь рукойо горячие камни, если шатает вбок.Толпа во врата впадает пестрой рекой.Там, за стеной, говорят, обитает Бог.Там, за стеной, на меня наденут ефоди драгоценный нагрудник. Выйдя во двор,я раздвигаю пальцы, благословляя народ.Ты стоишь средь толпы. И я опускаю взор.
"Ближе к старости, особенно по утрам…"
Ближе к старости, особенно по утрам,на границе реальности и сновидений,душа, не овладевшая до концасобственным телом, пытается шевелиться,но безуспешно. Трудно отвлечься от дум,что пора принести покаянную жертву в Храм,или сделать жизнь порядочней,чтоб не сказать – совершенней,и (если не восхвалять) не проклинать Творца,и, отвратясь от мздоимства,судить, невзирая на лица,ибо лица отвратительны. Также и шум,доносящийся с улицы, не сулитничего хорошего. Остановка за малым —встать, несмотря ни на что, распрямить хребет,освободить пузырь и кишечник. БлагословенТы, Господь, Бог наш, Царь Вселенной,сотворивший отверстия в теле. Нет, не болитничего, кроме совести. Здесь, над разваломпохоти, любодеяний, нарушен каждый обет,каждый устав. В отместку (или взамен) —годы зрелости нищей и не слишком почтенной.Ближе к старости по утрам стоишь у окна,не торопишься отодвинуть ставни, но, прикоснувшиськ засову, медлишь, всматриваясь сквозь щель,и ничего не видишь, кроме полоски светаи мелькания пятен. Плоский луч разделяет наискосоксумрак спальни. Искрится пыль. Треснувшая стенаугрожает обвалом в течение века. Зачем, проснувшись,погружаться в мечтания, отыскивая цельсуществования, но находя лишь этобиение, изнутри раздалбливающее висок?
"Разбитые зеркала – это будет потом…"
Разбитые зеркала – это будет потом,а покуда жены Ершалаимаглядятся в полированную медь,придающую лицам желтоватый оттенок.Каждая прядь волос над высоким лбомсама по себе, недвижима,и если слишком долго смотреть,различаешь сетьголубоватых тончайших венокво впадинке у виска;это вовсе не означает,что пора увяданья близка,но все же чуть огорчает.Известно, что юное тело должно блестеть,и маслянистые умащеньяпокрывали красавицу с головы до пят,что сказывалось на качестве отраженья,блистательного в блистающем. Тебя окропятароматной водой, настоянной на лепесткахчерных роз, и это особый родмумифицирования тела,которое по природе – прах,но на пути к распаду (чему настанет черед)хотело всего, что благоухало и (или) блестело.Растление и истление на наречии тех времен —одно и то же. Похотливое лоно,открытое всем и каждому, могло оказаться(вместе с сосцами, которыхкаждый мог свободно касаться)причиной набега враждебных племен,паденья столицы, плача у рек Вавилона,пленения, рабства; и даже колонныв святая святых шатались в тактколебанию ложа блудницы,хотя и не каждый грешник смог убедитьсяв течение жизни, что это и вправду так.Медное зеркало нельзя разбить на куски,его корежат, сминают и втаптывают в грунт,оно темнеет, покрывается чернотойи зеленью патины, в которой кроме тоски,двуокиси жизни, распада, отражается только бунтпервобытного хаоса, оставшегося за чертойТворенья Господнего. В черный бугристый дискпроваливаешься, как в бездну – глядись не глядись.