Как слеза в океане

Шпербер Манес

Я прибыл в отель около пяти часов утра. Когда я вошел в комнату Гизелы и зажег свет, проснулась она, но не тот молодой человек, что лежал подле нее. Красивый юноша, спортивный, загорелый. Мне известны десятки анекдотов, связанных с подобными ситуациями, но я и по сей день не знаю, как должен вести себя супруг, когда застает в постели своей жены возможно вполне приятного, но голого молодого человека. Комичным был даже не тот поспешный жест, которым Гизела прикрыла наготу своего возлюбленного. И не то, что я в первую секунду попытался заглянуть ему в лицо, как будто все зависело от того, знакомы мы или нет, — все это стало казаться комичным только потом. Фабер, вы не поверите, но в этой ситуации, больше похожей на тривиальный фарс, было нечто абсолютное. Вы не улыбаетесь? Отлично! Я произнес одно только слово, глупейшее из всех: «Пардон!» — и вышел. Я не забыл даже повернуть выключатель,

чтобы погасить свет. Когда я спустился вниз и сел в машину, то был одержим только одной мыслью: найти вашего друга и помочь ему перейти границу. Пусть это спасительное действие спасет и меня. Итак, я поехал, заблудился по дороге и потерял много времени. Наконец я добрался до студенческого лагеря, но Гебена уже и след простыл. Я встретил там молодую девушку, она ласково посмотрела на меня и пригласила позавтракать с ними. Я был растроган до слез, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, что я старее, чем скалы Триглава. Час спустя я решил остаться в лагере и только через несколько недель вернуться в Загреб, а может, и вообще туда больше не возвращаться. Ночью, однако, я вернулся назад — меня ждали пациенты.

Через полтора года мы с Букицей поженились. Этот брак нельзя было назвать плохим, нет, но и хорошим тоже. Вина моя. Я никак не мог избавиться от абстрактного молодого человека из абсолютно тривиальной ситуации. Пловец, утративший доверие к воде и не верящий больше, что она его держит.

Я мог бы спасти Букицу. Она была еврейкой, разве я еще не сказал? Я знал, что ей грозит опасность. Я должен был бы сразу уехать из армии, но мы были как раз в ссоре. Из-за очередного молодого человека. И я где-то болтался. А она уже была в лагере, когда я пришел. Я кое-что предпринял, чтобы вызволить ее оттуда, но недостаточно, не сделал даже и половины того, что сделал Преведини для баронессы. Правда, я не верил тогда, что ей угрожает смерть. Я передал все дело адвокату, а сам уехал в горы, поблизости от того самого озера.

Знаете, что я установил, Фабер? Тысячи смертей не могут сделать человека равнодушным по отношению к одной-единственной смерти. И даже конец света не излечивает от ревности и не спасает от угрызений совести. Я и сейчас, разговаривая с вами, все еще вижу перед собой серебряные звезды на небесно-голубом фоне, которыми был расписан в отеле балкон в номере Гизелы.

Вы слушаете меня, и вам не по себе. Почему? Я же еще не сказал самого последнего. То, что я промедлил столько дней после разгрома нашей армии, прежде чем вернулся в Загреб, и то, что я потом опять уехал, имело под собой еще одну причину. Ведь дело с Гебеном тогда получило огласку — я сам больше чем нужно сболтнул, похвастался немножко. Ваш друг Карел стал время от времени обращаться ко мне. И я оказывал ему подобные же услуги. Ага, сказал я себе, я на подозрении, усташи, возможно, думают, что я коммунист. Каждый человек хотя бы раз в жизни оказывается лицом к лицу со своей собственной трусостью. Если ему повезет, все останется без последствий, а если нет, он погибнет. Понимаете, все началось с глаз, безобидная в общем-то вещь, но я запустил ее. И это уже стало началом конца…

— Вы устали, Краль, отдохните несколько часов. Я потом приду опять. И вы мне все доскажете.

— Нет, останьтесь, Фабер, несколько часов — это слишком много. Я должен еще многое рассказать вам и прежде всего про Букицу. Вы даже не знаете, как она выглядела. А потом вы скажете мне, что стало с этим Гебеном, мне бы хотелось знать, стоило ли это того — ну, вы понимаете, — ведь чтобы спасти его, я поехал тогда в Блед. В общем, с него все и началось, и мне очень хотелось бы знать, что ему это дало. Смешно, но до самого последнего мгновения я буду испытывать такое чувство, что жизнь по-настоящему так и не удовлетворила моего любопытства. Ну, а теперь ваш черед, Фабер!

Краль умер около девяти часов вечера. После полуночи его похоронили. Надо было торопиться, потому что усташи и немцы объединенными усилиями опять сомкнули кольцо вокруг разбитой бригады.

— Мы и на сей раз выберемся, — заявил Младен после того, как определил для каждого отряда его задачу. Все поверили ему, но впервые ясно осознали, что все их победы были лишь этапами на пути к неотвратимой гибели. Трудно объяснить почему, однако ж для всех было очевидно, что естественная смерть этого единственного «штатского» среди них, этого маленького больного человека, вечно с чемоданчиком в руке, потрясла каждого из них несравненно сильнее, чем исчезновение многих их боевых товарищей.

Казалось, в ту ночь вдруг иссяк источник их надежд. Впервые их покинула уверенность в завтрашнем дне. Каждый день Дойно и

его помощники сообщали им важнейшие новости со всего света. Они обнадеживали, бесспорно, но то была далекая перспектива. Победа, конечно, наступит, говорили они себе, но слишком поздно для нас, слишком поздно. Они выслушивали все новости, но верили в другие, поступавшие к ним неизвестно откуда и сулившие им больше надежд. Вот уже несколько месяцев они упорно ждали изо дня в день высадки союзников на Адриатическом побережье или массового десанта с воздуха. Они ни разу не разочаровались в своем ожидании, потому что оно ежедневно питалось новыми надеждами. И только сейчас, этой ночью, после похорон Краля, их охватило такое глубокое уныние, что можно было даже усомниться, способны ли они вообще драться с противником.

Но во все последующие дни они дрались еще яростнее, чем прежде. Обезумев от отчаяния, они кидались на врага и заставляли его нести несоизмеримо большие потери. Но и у них из трехсот пятидесяти человек боеспособными оставалось всего лишь сто девяносто. Люба была среди раненых. Ни одно лекарство не могло облегчить ей чудовищных болей. Ее мучения длились без перерыва два дня и одну ночь. Иногда она кричала, как роженица, в ее широко раскрытых глазах стояло постоянное удивление. Мара и Дойно ухаживали за ней. По очереди они держали ее руки в своих. В последние часы она бредила, жаловалась, как маленькая девочка. Оставшиеся в живых джуровцы пришли попрощаться с «матушкой». Но она никого больше не узнавала. И только в самые последние минуты опять пришла в себя. Она сказала:

— Жалко, Дойно, что ты не священник. Похороните меня на церковном кладбище. Правда, может, я вовсе и не умру. Пожалуй, самое страшное уже миновало.

Птицы пели на деревьях, листва уже начала по-осеннему буреть. Доносилось журчание ручейка, похожее на хриплое кудахтанье. Умирающая отвела свой взор от залитого слезами лица Дойно, прислушалась к чириканью птиц, подняла голову и увидела высоко вверху, между макушками деревьев, единственное белое облачко на голубом небе. И вскрикнула грубым чужим голосом.

Пришлось ждать до поздней ночи, чтобы перенести ее тело вниз, на церковное кладбище. Разбудили священника в деревне, с угрозами заставили его совершить погребальный обряд, как положено. В ту ночь шел дождь. «Осенние дожди смоют нашу последнюю горстку», — вспоминали оставшиеся в живых то совещание в штабе, когда Владко последний раз настаивал на том, чтобы бригада присоединилась к какому-нибудь более мощному военному формированию.

Крулле и Вуйо взяли на себя контроль и распределение продуктов. Когда Дойно предложил тогда, после нападения на эшелон, принять немца абсолютно равноправным членом в их бригаду, он натолкнулся на ожесточенное сопротивление. Потом постепенно в бригаде согласились с этим, но при условии, что волынщик будет и впредь постоянно следить за Крулле и в случае подозрения немедленно прикончит его. Вуйо не спускал с него глаз. Крулле работал с раннего утра до поздней ночи, он собирал передатчик. Это было не просто. Он, правда, нашел в захваченных ящиках большинство нужных ему радиодеталей, но постоянно чего-то не хватало. Замена их в данных условиях требовала от этого берлинского рабочего упорства и смекалки. Потом, когда они опробовали передающее и приемное устройство и Вуйо было позволено самому покрутить ручки и когда вдруг до его ушей донеслись звуки флейты — то была вторая часть си-минорной мессы Баха, — тут его недоверие, как по волшебству, превратилось в братскую привязанность к Крулле. Он обнял невысокого рабочего и сказал:

— Ты — наш брат, наш.

— Ты не все тут соображаешь, Вуйо. Просто приемник, это тебе любой соберет, а вот передатчик, тут я действительно не совсем собой недоволен.

Вуйо не понимал немецких слов, но он восторженно кивал головой. Так началась их дружба.

Причудливыми и сложными путями поддерживала Мара связь со своей тетей, жившей в Бари. Так удалось установить тайный контакт с английским резидентом на Среднем Востоке. Союзники таким образом узнали о существовании бригады, джуровцы ловили их передачи. Но надежды, возлагавшиеся джуровцами на эти связи, не реализовались. Со всех сторон они получали осторожные обещания, так никогда и никем не выполнявшиеся. Однажды им сообщили о скором прибытии британского офицера, который должен был спрыгнуть с парашютом над их позициями. Но из этого ничего не вышло. В конце концов, они затребовали только одного: медикаментов. Но так их и не получили. В конечном итоге они просто не знали, с кем они в действительности имеют дело, и посчитали для себя опасным сообщать в эфир данные о своем местонахождении. Они перестали пользоваться передатчиком; он стал опасен для них, потому что мог оказаться орудием предательства.