Как слеза в океане
Шрифт:
Йозмар чувствовал себя задетым, но твердил себе, что все это его не касается, что это неправда. Ведь до сих пор ему все было ясно, и ни Бог, ни богословие тут были ни при чем, с этим ничего общего. Существовала определенная линия партии. На чьей же стороне Пятница?
— Но разве есть другой путь, кроме подпольной борьбы? Она требует жертв, верно, но это единственно возможный путь, может быть, единственный, который ведет к победе.
— К победе? А кто это знает? Там, на юге, ты все сам увидишь — Зённеке очень ценит твою наблюдательность, так что потом нам будет о чем поговорить. Ну да ладно. Так как, Йозмар, ты изменишь маршрут?
— Да.
— Отлично. А теперь мне пора на метро, иначе я опоздаю.
Йозмар проводил его вниз, чтобы отпереть дверь подъезда. Мостовая уже почти просохла. Крохотный кусочек земли перед домом напротив был залит солнцем. Там лежала кошка;
Йозмар смотрел ему вслед. Вассо шел по улице, прижимая к боку свою папку, подняв узкие плечи, словно преодолевая сильный встречный ветер.
Но ветра не было.
Глава вторая
Он проснулся с первым лучом рассвета. Кроме него в купе осталась только супружеская пара, — когда вышли другие, он не слышал, значит, спал крепко. Сразу же явилась радостная мысль: я совсем не думал о Лизбет. На этот раз между нами действительно все кончено, я свободен. Однако он не очень доверял этой мысли: слишком часто она его обманывала. Он снова прислушался к себе: нет, на сей раз он не попадется на эту удочку. Поставлена последняя точка, после которой говорить уже нечего.
Он вышел в коридор. Заря еще едва занималась. У славян было для нее уменьшительное имя — они звали ее «зоруле». Была даже такая лирическая песенка, в которой девушка просит утреннюю зорьку подождать, не разгораться, потому что милый пришел слишком поздно, упустив ночь:
Зоруле, не буди, зоруле, моего милого, любимого, что так поздно принес мне ночь.Точка оказалась не последней, он все-таки попался на старую удочку, потому что увидел ее снова, под часами у входа в метро. Она зябла в резиновом плаще, и ее лицо, почти такое же желтое, как волосы, казалось заплаканным. Она приехала слишком рано и звонила, наверное, уже отсюда. Когда он увидел ее стоящей тут, словно у позорного столба, им овладела жалость. Но, подойдя ближе, он убедился, что лицо ее мокро от дождя, а губы крепко сжаты, и жалость его угасла, он снова замкнулся в себе.
Лишь в виде таких безобидных картин воспоминания еще овладевали Йозмаром — всякий раз, когда он хотел почувствовать себя свободным. А теперь он ехал в поезде Берлин — Вена, навстречу первому этапу своей миссии, которая потом, в чужой стране, могла стать значительной и опасной. Но оставалось еще и то частное, а значит, мелкое обстоятельство, неудачный, но в действительности уже давно развалившийся брак, любовь, начавшая увядать слишком рано и увядавшая слишком долго, а потому ставшая столь же отвратительной, как ненависть, в которой из-за ее мелочности нельзя даже признаться. Если бы он вел диалог, то с легкостью сумел бы и осудить и проклясть. Но диалога не получалось, прошлое снова всплывало в виде почти неподвижных картин, панорамой разворачиваясь в настоящее, отменяя уже готовый приговор, так что ему, беспомощному, точно в кошмарном сне, оставалось лишь вопрошать, обращаясь к проносящемуся мимо ландшафту: кто виноват? И если я, то в чем? Они сидели в кафе. Лизбет промокнула лицо его платком, они молча дожидались, пока им подадут завтрак. Потом она ела — жадно, как всегда, когда была чем-то огорчена. От желтка у нее на верхней губе осталась светло-желтая полоска. И когда Йозмар, подняв глаза от газеты, увидел эти желтые губы, ему стало ясно — с этой женщиной у него нет ничего общего, его уже не в силах тронуть ничто из того, что могут произнести эти желтые губы.
Прежде чем она снова войдет в дождь, надо было бы спросить, зачем она его звала. Но он поздно спохватился.
Чтобы избавиться от этих видений, достаточно обратиться к фактам, решил Йозмар, но и это удалось ему лишь отчасти. Познакомился он с Лизбет, девушкой из пролетарской семьи, в партийной ячейке; он полюбил ее, она полюбила его, и они поженились. Было это четыре года назад. Фирма, где он работал, направила его за границу — в какую-то глухую балканскую дыру. Это их не испугало, Йозмар составил программу, по которой Лизбет должна была заниматься самообразованием, времени-то там, на юге, у нее будет вдоволь. Пролетарка Лизбет должна получить возможность занять ответственный пост в партии. Программа осталась невыполненной: Лизбет стала скучающей супругой начальника. Она дружила и ссорилась с женами других инженеров, враждовала с прислугой не на жизнь, а на смерть и вообще была несносна. Только тогда Йозмару пришло в голову, что женщина, которую он любил, ему не нравится. Через два года он отослал ее в Берлин — ему самому по договору оставалось пробыть там еще год. За этот год Лизбет сделалась актрисой, плохой актрисой. Она жила с каким-то режиссером, потом с каким-то актером, потом с безработным «реформатором сцены». Когда Йозмар приехал в Берлин, она вернулась к нему. Она хворала после неудачного аборта, не верила больше в свое дарование и бросила сцену. Ей хотелось сострадания, но она плохо его переносила: оно оскорбляло ее болезненную гордость. Выздоравливала она больше полугода. Затем ее метания возобновились, она ушла навсегда и вернулась — тоже навсегда, разбитая, проигравшая. Наконец она подружилась с актрисой, в мужа которой была влюблена. Она не выносила эту женщину, но и расстаться с ней не могла. Незадолго до отъезда Йозмара она решила вернуться к нему окончательно. Но не вернулась, потому что у подруги была генеральная репетиция. Очередная генеральная репетиция.
Йозмар, веривший в «диалектику», объяснявшую все необъяснимые действия и ошибки партии, в делах личных верил только фактам. Потому на него и нахлынули воспоминания — как в детстве его вдруг, среди ночи, охватывали сомнения: верно ли, до конца ли он прочел вечернюю молитву, правильно ли перекрестился? И он вставал и, дрожа от холода, скорчившись возле кровати, тщательно прочитывал молитву с самого начала. Но он не желал ощутить взаимосвязи между своим детством и той печальной игрой в расставания и возвращения, которой обернулся его брак.
Он решил пробыть в Вене два дня, как ему и советовал Вассо. Он не намеревался ни с кем видеться, кроме Техника, который должен передать ему заранее подготовленный чемодан. Разыскивать человека, с которым когда-то был связан дружбой, он не собирался. Десять лет молчания и детское разочарование, такое глубокое, что его уже нельзя было выразить словами, разлучило его с другом, которому он был обязан тем, что вырвался наконец, хотя и поздно, из плена детства, что мог жить, не чувствуя себя несчастным. Это произошло в знаменитой ленсдорфской школе-интернате: семнадцатилетний Эди Рубин встретился с тринадцатилетним Йозмаром, когда тот отчаянно защищал золотой нательный крестик, который в шутку хотели отнять у него ребята. Еврей, не веривший в Бога, спас крестик маленького католика. Так началась эта дружба неравных, оказавшаяся такой прочной, потому что дающему все время хотелось лишь давать, а берущий давать не умел, да и нечего ему было дать.
Семь лет спустя Йозмар прибыл в Вену, чтобы остаться у друга. Однако Эди отослал беглеца назад, произнося при этом спокойные, мудрые слова, впрочем, не убедившие его младшего друга.
— Новую жизнь начинают не с бегства, ее начинают с борьбы, — сказал Эди. Йозмар уехал обратно и вскоре нашел свой путь — благодаря Зённеке и в совсем другой борьбе. С другом он расстался.
То, что он его все-таки встретил теперь, было случайностью, достойной хорошего романа. Йозмар сидел на скамейке в том парке, где когда-то, десять лет назад, встретился со своим другом. Тут и нашел его Эди, выйдя из своего дома. За этой незапланированной встречей последовали долгие разговоры, встречи с другими людьми, населявшими дом-коммуну социалистической партии, с женщиной, подругой Эди, с гостями на чьем-то дне рождения, где много пили. Йозмара втягивали в беседы, в жаркие споры, из которых он мог бы понять, как замкнут его мир, как одинока та революция, секретным послом которой он был. В его партии ситуация была уже такова, что человека, не принимавшего безоговорочно всего, что от нее исходило, разоблачали как врага и осуждали навеки. Если кто-то высказывал хоть малейшее сомнение, это служило доказательством, что он — прислужник врага, его лазутчик. Поэтому и Йозмар не умел спорить, он только вещал и проклинал.
Эди, ставший к тому времени известным, а кое для кого даже знаменитым биологом Эдуардом Рубином, быстро заметил метаморфозу, случившуюся с бывшим другом. Но он не поддался искушению поиронизировать над догмами, возвещаемыми Йозмаром. Он понимал, что Йозмар защищает теперь новый золотой крестик, который не отдаст уже никому.
— Как может разочаровать партия? Она создана из всего лучшего, что есть в нашем сердце, и только плохое, старое в нас может восставать против нее, вводя нас в заблуждение. Но сама партия ни обмануть, ни разочаровать не может, — так говорил теперь этот мальчик.