Как слеза в океане
Шрифт:
— Конечно, история Паскаля нас чрезвычайно волнует, других-то забот у нас нет! — послышался чей-то насмешливый голос. Йозмар вздрогнул, обернулся и увидел широкое красное лицо; Дойно представил ему Карела. Скоро подошел и Андрей.
Карел сказал:
— Я хоть и не могу судить, насколько опасен покойный Паскаль, зато могу совершенно точно сказать, Дойно: сети уже раскинуты, и нас всех переловят, как рыбу на нересте, если мы не примем мер. Собрание придется перенести на сегодня.
Через некоторое время они уже были в хижине. Йозмару лишь с трудом удавалось следить за спором, разгоравшимся между другими подпольщиками. Нужно было срочно отменить все старые распоряжения и разослать новые, чтобы успеть перенести собрание земкома с завтрашнего
— А кого именно не будет? — спросил Андрей.
Карел назвал пять имен и, поскольку остальные молчали, быстро добавил:
— Я знаю, о чем ты подумал, Андрей, но отсутствие людей, на которых ты рассчитывал, не более чем случайность.
Карел снял рубашку и обернул ее как шарф вокруг шеи; москиты садились ему на грудь и на спину, но он, казалось, не обращал на них внимания.
— Не более чем случайность, — повторил он, — вы что, мне не верите?
— Я верю, но не люблю таких случайностей. Они меня пугают. Они почти всегда на руку тем, кто стоит у власти — или собирается захватить ее. — Хотя Андрей был не ниже Карела, он походил на мальчика, собравшегося помериться силами со зрелым, уверенным в себе мужчиной. У Карела все казалось слишком большим: губы, нос, выпуклый лоб, грудь; лицо Андрея было почти красивым, хотя и слишком строгим: глубоко сидящие темные глаза были слишком серьезны, лоб слишком прям, узкая переносица, острый подбородок.
Обговорив все необходимые меры, Андрей и Дойно скоро ушли из хижины, — им надо было позаботиться о подготовке собрания. Карелу, которого здесь слишком хорошо знали, нельзя было днем появляться на улице. Йозмар остался с ним.
— Думаю, Дойно говорил с тобой не только о Паскале, но и о том, как я предал Вассо.
— Прямо он этого не сказал.
— Ну еще бы, для него это было бы слишком просто. Начал он, наверное, с биографии лейб-медика Александра Македонского, потом…
— Нет, — со смехом перебил его Йозмар, — он начал не с лейб-медика, он начал с равнодушия.
— Вот как? А потом, значит, перешел к моему предательству? Очень любопытно. Смеяться тут нечему, Гебен, к этому человеку я отношусь очень серьезно. Хоть он и критикует партию и вечно недоволен ее линией, но в деле он — сама дисциплина, и работник отличный. Интеллигенты, которые только трепаться горазды, тоже иногда бывают полезны, но принимать их всерьез нельзя. Те же, которые треплются, лишь пока не дошло до дела, и ни на минуту о нем не забывают, могут быть и опасны. А тех, кто может быть опасен, нужно либо убирать, либо уважать.
Собрание шло уже полтора часа. Карел, председательствовавший на нем, зачитал все документы, которые привез Йозмар. Делегаты внимательно слушали; они поняли, что Зима, сидевший среди них, оказался победителем, что этот высокий, осанистый человек с медлительными движениями займет теперь место Вассо. Все ожидали, что Зима сам скажет хотя бы несколько слов, но он молчал. Перед ним лежала целая горка маслин, и он ел их не переставая. Но горка каким-то таинственным образом не уменьшалась. Йозмара это удивило, и он после собрания решил выведать у Зимы этот секрет.
Карел сказал:
— Думаю, что голосовать тут нечего, все и так ясно, время разногласий и фракций прошло. Давайте я лучше сразу зачитаю резолюцию, с которой наш комитет хочет обратиться к коммунистам края.
— Нет, нет, так не пойдет! Так дело Слипича не решить!
Йозмар обернулся к говорившему — тот сидел на самом конце стола. Это был необычайно бледный и худой человек; рот его был широко открыт, как будто он собирался кричать, но он лишь опустил на стол кулак — это был жест отчаянного, хотя и бессильного гнева.
— Говори, Войко Бранкович, — сказал Зима, — ты ведь среди друзей. Вот и говори как с друзьями. Но не забывай, — за два года тюрьмы ты мог и упустить кое-что из того, что следовало бы знать, если хочешь дать делу правильную оценку. И имей в виду, что речь идет не об отдельном человеке — за Слипичем есть другие силы. Говори, Войко!
Войко сказал, что сам был членом партийного трибунала, всего два месяца назад в тюрьме исключившего Мирослава Слипича из партии. Они рассмотрели дело со всех сторон и убедились, что оппозиционером Слипич стал лишь в тюрьме — его долго держали в одиночке, литературу, которую ему передавали, он понял неправильно, — так сказать, плохо переварил. Парень он упрямый, это упрямство помогло ему держаться молодцом и в полиции, и на суде, но из-за него все старания товарищей вернуть Слипича на путь истинный не дали результатов. Теперь он исключен, совершенно изолирован, с ним никто не разговаривает. Но называть его полицейской ищейкой — нет, это бред, это нечестно и не достойно коммунистов. Слипичу осталось сидеть еще три года. Еще есть надежда, что он, оставшись совершенно один, одумается. Не следует обвинять его сразу во всех смертных грехах, он был ценным работником. Конечно, эти его пораженческие разговоры, да и его позиция по китайскому вопросу — серьезный проступок, но агентом полиции он никогда не был.
Войко начал повторяться; его довольно бессвязная речь стала раздражать остальных. Он заметил это, хотел найти хорошую последнюю фразу, не нашел — и начал все снова.
Наконец Карел прервал его:
— Хорошо, твою точку зрения мы знаем. Ты возмущаешься, но мне непонятно почему. Ты ведь сам исключал этого человека. Что же ты теперь хочешь? Он — не полицейский шпик? А ты почем знаешь? Ты и сам сидел, а значит, не мог знать, что нам удалось узнать об этом Слипиче, о его прошлом. Какое право ты имеешь не доверять товарищам, продолжавшим работать на свободе? Говорю тебе, Войко, ты вступаешь на ложный путь. Говорю тебе, вспомни историю Троцкого. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что Троцкий вдруг так себя разоблачит? А сегодня каждому ясно: как он был врагом партии, так им и остался.
— Что ты мне тут толкуешь о Троцком? Я-то говорю о Слипиче, человеке, которого знаю одиннадцать лет; я знаю его характер и не могу не оценить его по достоинству! Этот человек не был шпиком, он и сейчас не шпик и никогда им не станет.
За этим последовала короткая, но резкая перепалка между Карелом и Войко. Наконец Карел, как-то сразу успокоившись, сказал:
— Ты нервничаешь, и неудивительно — после всего, что с тобой было. Мы все равно вскоре собирались обсуждать твой случай, вот я и предлагаю тебе отдохнуть месяц-другой, прежде чем снова приступать к работе. Что касается Слипича, то решение Политбюро здесь поддержали все, кроме тебя. Есть еще желающие выступить по этому вопросу?
Войко оглядел товарищей, но все молчали. Он несколько раз провел рукой по взмокшему лицу, а потом начал грызть ногти.
Снова вмешался Зима:
— Я предупреждал Бранковича, но он меня не понял. Необходимо, чтобы все товарищи это поняли, поэтому я постараюсь изложить свою точку зрения как можно яснее. Хорошо, пусть Слипич действительно не агент полиции. Но вот он выйдет из тюрьмы — оторванный от всех, ожесточенный человек, который сразу же начнет нападать на партию и при этом постоянно подчеркивать, что пострадал за дело партии: пытки при допросах, пять лет заключения. Именно поэтому нам и придется бороться с ним еще жестче: что ни говори, а авторитет заслуженного борца у него будет. И по логике этой борьбы он станет отходить все дальше от нас, все больше приближаясь к врагам, а врагом он будет очень опасным. Но сейчас мы еще можем предотвратить это, помешать ему стать действительно опасным. Если мы уже сейчас начнем говорить, что он шпик, никто не захочет иметь с ним дела. Он окажется даже в большей изоляции, чем теперь, когда сидит в одиночке. Это печально, согласен, но неизбежно. При выборе оружия думать надо о победе, и только о победе. Это ясно как день, тут не может быть двух мнений!