Как слеза в океане
Шрифт:
— Погоди, Гебен, не торопись. В сущности, армии, бросавшиеся друг на друга под Верденом и на Сомме, находились в том состоянии, когда людьми овладевает амок. Откуда же оно взялось? В первую очередь — от подчинения чьему-то приказу. Ну, и от страха, конечно.
— Мы, коммунисты, не подчиняемся никому, мы — революционеры, — с нажимом сказал Йозмар. — И мы ни за кем не признаем права на равнодушие. Мы привели в движение миллионы людей, и их уже не уймешь, а из-за них и весь мир. Вот в чем правда, а все остальное — болтовня!
— Это только половина правды! Мы подняли миллионы людей против нас; большинство немецких рабочих, те, кого
— Отдельные лица роли не играют.
— В подлинно революционном движении — играют, там важен каждый отдельный человек, даже если их десятки тысяч, это только в армии они не играют роли. В движении человек находит свое лицо, в армии же — теряет, потому что там нельзя иначе. Вассо помогал людям найти себя, а эти «Времена года» сделают все, чтобы они снова себя потеряли. Наступают времена повиновения.
Йозмар раздумал отвечать: то, что говорил его спутник, его никак не касалось. Если Вассо перестал придерживаться линии, значит, он, каков бы он ни был, перестал быть хорошим коммунистом. Все остальное — пустые фразы. В споре с партией один человек прав быть не может.
Чтобы отвлечь наконец Фабера от этой темы, он спросил:
— Расскажи мне лучше о тех двоих наших, к которым ты меня ведешь.
— Там будет Карел, это — «Техник». Когда ты потом будешь вспоминать о нем, он наверняка покажется тебе толстым. На самом деле это не так, он просто стремится всегда занять больше места, чем того требует его могучее тело. Однако никто не умеет так ловко исчезать, как он. Найти его невозможно, а сам он находит всех, кого нужно. Он смел до безумия и боится только людей, чьи изъяны ему еще не известны. Впрочем, много времени ему на это не требуется, он очень быстро обнаруживает все их слабости. Особенно те, которые тщательно скрывают. В этом он действительно умен, в остальном же только хитер. Несмотря на это, он честен. Предать может только из верности.
— Из верности? — с удивлением переспросил Йозмар. Он взглянул в веселое молодое лицо Фабера, — его глаза сияли добрым, теплым огоньком, так что высокомерную, вызывающую улыбку можно было и не заметить.
— Да, верность у него строго избирательна. Она срабатывает, когда время требует принять решение, а человек к нему еще не готов. Меня, например, Карел по-настоящему любит. Он ловит почти каждое мое слово. И если он когда-нибудь причинит мне зло, то только из любви к кому-нибудь другому. Его жестоко пытали несколько недель подряд, чтобы заставить дать показания против Вассо, и он не сказал ни слова, спас друга. На завтрашнем собрании он предаст его, выступив против него по всем вопросам.
— Так это — верность партии! — уточнил Йозмар.
— Что думает партия, никто не знает, ее членов даже не спросят. О том, какое у них мнение, они узнают из следующего номера «Пролетария». Ну да бог с ним, поговорим лучше об Андрее, втором из них. Через несколько лет он станет лучшим подпольщиком после Вассо. У него есть один талант: он помогает людям выбраться из равнодушия, как помогают выбраться из нищеты, причем так, что человек верит, будто все сделал сам.
— А сколько ему лет?
— Он молод. Ему еще нет двадцати пяти, но стаж у него большой. В шестнадцать лет он ушел из дома.
— Почему?
— Потому что стыдился своего отца. Тот был пьяница и, кстати, недавно утонул в пруду, довольно мелком. Видишь, Гебен, как странно иной раз начинается путь революционера. Потом Андрей поступил юнгой на жалкую греческую шхуну.
— Что ж, на судне он, по крайней мере, узнал, что такое настоящий враг.
— Ничего похожего, на шхуне его настоящими врагами были матросы, — сначала он не понимал их языка, и они обращались с ним, как с шелудивым псом. Больше всего ему тогда хотелось повеситься, но он боялся, что над ним будут измываться еще больше, если самоубийство не удастся. Выходит, умереть ему помешал в первую очередь страх выжить. А спас его один старый матрос-анархист, ярый антикоммунист, враг всяческих партий и организаций. У него не было никакой цели в жизни, точнее, этой целью был он сам; дружил со всеми, но настоящих друзей — ни одного в целом свете, если не считать Андрея.
— Ну, не принимает же Андрей его всерьез!
— Это сложный вопрос. Старый Августо, конечно, путаник, его представления о революции нереальны, но благородны.
— Как? — поразился Йозмар. — Как ты сказал?
— Ты не ослышался: они благородны. В глубине души лучшие представители пролетариата тянутся именно к благородству, и эта тяга сильнее, глубже, чем потребность ежедневно набивать себе желудок. Они чувствуют, хотя и не могут высказать этого, что люди лишь тогда вновь обретут свое достоинство, когда ничто не будет ограничивать их благородства.
— Странно, вы с Вассо так любите слова, не имеющие, собственно, никакого смысла. Их же не поймет ни один пролетарий.
— А вот Андрей, он — пролетарий, однако прекрасно их понимает. Но он действительно ученик и Августо, и Вассо. Августо убедил его вернуться домой и принять свою мать такой, какая она есть. А Вассо нашел и принял его, каким он был, и воспитал его. Это у Вассо он научился говорить с рабочими и крестьянами на их языке, организовывать забастовки, завоевывать сторонников. И, что самое важное, — видеть подлинные факты, даже такие, которые не вписываются в резолюции и решения и расходятся с генеральной линией.
— Факты никогда не расходятся с генеральной линией, — прервал его Йозмар.
— Совсем никогда — так тоже не бывает. Столь категоричны могут быть только верующие. Боже, покарай верующих, которые вместо того чтобы ходить в церковь, идут в революционную партию, чтобы превратить ее в церковь!
— Я-то человек неверующий, а вот у вас с Вассо только и разговоров, что о религии.
— Это потому, что мы знаем историю и, следовательно, свободны от потребности верить в Бога и от тоски по абсолютным истинам. Мы знаем, что даже самому неверующему человеку гораздо легче сотворить себе нового Бога, чем воспитать нового человека. История Паскаля волнует людей и сегодня, столетия спустя…