Как слеза в океане
Шрифт:
— А дети тут при чем?
— Ну, я все время думаю, что с ними будет, когда меня схватят. Кто будет их кормить? Кто будет платить за школу? Вот что я тебе скажу, товарищ: такой работой нельзя заниматься долго. Когда я начинал, я вообще не знал, что такое страх. Теперь я это знаю. А несчастье со мной случится, я чувствую, это как пить дать!
— Чего же ты хочешь? Разве тебе можно найти замену?
— Нет, в том-то и беда, я же говорю. И работу надо делать, это ясно. Но представь, мне иногда хочется, чтоб меня схватили: тогда, по крайней мере, все уже будет позади. Сердце-то,
Этот человек был еще не стар, но выглядел усталым, рано одряхлевшим. И все равно, видимо, в нем сидел обыватель — иначе откуда эта чрезмерная забота о детях, которых он наверняка хотел «вывести в люди»?
Он забрал поднос, пошел к двери и распахнул ее со словами:
— Конечно, как вам угодно, завтрак можно подать прямо в номер. Благодарю вас, благодарю. — И, сутулясь, вышел.
Женщина вскочила с постели и начала быстро одеваться. Йозмар следил за ее движениями. Она сказала, прицепляя чулки к поясу:
— Скорее одевайся. Тебе нельзя здесь оставаться, хозяин рассердится.
Ей пришлось пройти через кафе. На эстраде все еще сидел аккордеонист.
Он тихонько наигрывал что-то, и Йозмар сначала не мог вспомнить, что именно, поэтому остановился и прислушался. Женщина включила свет. Теперь Йозмар увидел этого человека. Инструмент он держал в руках, как больного ребенка.
— Уходи, — сказала женщина, — он хоть и слепой, но не любит, когда на него глазеют. Он всегда чувствует это.
Когда Йозмар поднял глаза, ему показалось, что слепой уставился прямо на него.
Женщина подошла к слепому, тронула его за руку. Он перестал играть.
— Этот шваб ушел, Кая? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Опиши мне его.
Она описала Йозмара.
— Он красавчик, этот твой шваб. Больше ты его никогда не увидишь, Кая.
— Да, Йоссо, больше никогда.
— Пора домой, пошли. — Он встал.
Йозмар выскользнул через открытую дверь на улицу. Нет, не об этой жалости и не об этой безжалостности говорил Вассо, подумалось ему. Он ускорил шаги, будто желая убежать от кого-то.
Глава третья
Дорога вела через рощу. После палящего солнца тень казалась благодатной, как прохладительный напиток. Между деревьями проблескивало море, оно было близко, неподвижное, будто обессиленное и разглаженное невыносимым жаром.
— Здесь все так мирно, так радует душу, просто не верится, что в стране свирепствует террор, — сказал Йозмар.
— Террор легко не заметить — его заслоняет равнодушие тех, кого это не интересует, то есть подавляющего большинства, — сказал его спутник. Это был маленький худой человек; лицо его казалось молодым, когда он был весел, и не имело возраста, когда он становился серьезным.
— Совсем равнодушных людей не бывает, — заметил Йозмар; ему не хотелось спорить, но этот человек говорил, словно заранее отвергая всякие возражения, так что не возразить было просто невозможно.
— Равнодушие вездесуще. В истории мы неминуемо натыкаемся на него, стоит только нам перейти от исследования поступков к изучению обстоятельств. Оно — надежнейшая опора любого правящего режима и его лучшая защита. Лишь в те редкие моменты, когда равнодушные приходили в движение, любой режим летел к черту.
— Выходит, историю делают равнодушные? — иронически осведомился Йозмар.
— Нет, но они определяют ее медлительный темп, а также короткое дыхание и ранний конец любого движения, и последствия равнодушия ужасны, они убийственны, как последствия самого жестокого насилия.
— Ты вроде бы австриец, но здесь чувствуешь себя как дома — как это тебе удается? — спросил Йозмар, чтобы перевести разговор.
— В первый раз меня послали сюда на два-три месяца, чтобы собрать документы об одной старой югославской деревенской общине, так называемой Заеднице. Партия уже тогда практически была в подполье, так что возложенная на меня миссия была похожа на ту, с которой приехал ты. Да, тогда-то я и познакомился с Вассо.
— Я видел его в Берлине, перед отъездом, он участвовал в собрании, где принимали решение. Собрание вел Зённеке.
— Зённеке, говоришь? Значит, он уже и на такое пошел?
— Это на что же? — недоверчиво спросил Йозмар.
— Во-первых: никаких решений на этом собрании не принимали, все решения принимаются в Москве, русские все решают сами, все остальное — театр, актеры играют актеров, очень натурально произносят текст, заученный раньше. Во-вторых: Зённеке лучше, чем кому бы то ни было, известно, что лозунг «класс против класса» неверен даже в такой стране, как Германия, вдобавок ему так же хорошо, как и Вассо, известно, что здесь, в стране, восемьдесят процентов населения которой — крестьяне, он просто не имеет смысла. Третье: именно за то, что Зённеке это знает, его фактически отстранили от дел; четвертое: за то, что об этом знает Вассо, от него решили избавиться. Пятое: чтобы покончить с обоими, задание убрать Вассо было дано Зённеке. Вот тебе мой ответ, аккуратно разложенный по пунктам, чтобы ты лучше запомнил и мог «доложить» обо всем куда следует.
— Я даже не знаю, как тебя зовут, — сказал Йозмар.
— Денис Фабер, друзья называют меня Дойно. Ты хорошо запомнил все пункты, ты понял, почему я заговорил о равнодушии?
— Нет, я не вижу тут никакой связи, — признался Йозмар. Теперь перед ним лежал залив, яхта со сверкающе-белыми парусами курсировала на фоне крохотных островков. Фабер, весь в белом — от фуражки на голове вплоть до носков и сандалий, — хорошо вписывался в этот пейзаж. «А он ничего этого не видит, — подумал Йозмар, — думает только о том, чтобы привлечь меня на сторону Вассо, но дружба — это еще не довод».
— Буржуазное государство настолько хорошо научилось организовывать равнодушие, что сумело сделать его своей опорой. Миллионные армии, противостоявшие друг другу в последней войне, — отличный пример того, как можно с полнейшим равнодушием героически сражаться и умирать. И с той, и с другой стороны лозунг был один и тот же: и не пытайтесь понять!
— Извини, Фабер, но я никак не возьму в толк, что ты этим хочешь сказать. Партия-то уж во всяком случае — не организация равнодушных, даже у врагов не повернется язык обвинить ее в этом.