Каменистая дорога
Шрифт:
— Да я то что. А вот общественники… Вот им уж точно будет очень интересно, кто и как их жандармам сдавал. А люди они молодые, горячие… Автократора, вон, почитай, грохнули. Что им какой-то Ферзлер?
— Жандармы меня защитят…
— А оно им зачем? Ты же не дурак, Ферзлер. Зачем штабс-ротмистру спалившийся стукач? Он же тебя первым в канал с гирькой на шее купаться пустит. Чтобы дальше контору не палил.
— Ты этого не сделаешь, Брадобрей, ты не посмеешь…
— Посмею, Ферзлер, посмею. Не стоило тебе мне дорогу переходить. Ох, не стоило.
— Что ты хочешь?
— О. Речь не мальчика, но мужа.
— Так что тебе нужно?
— Я вот тут на досуге набросал один… договорчик. Подпиши. И будет тебе счастье и покой.
— Что за договор?
— Да так, мелочь. Кое-что продать, кое-что подарить.
— Не держи меня за идиота. Ничего я тебе подписывать не буду!
— Жаль. Очень жаль. Я ведь по-хорошему хотел. Так сказать как два приличных человека, можно сказать бизнесмена. А ты…
— Кончай паясничать, скотина!
— Значит, не подпишешь?
— Да пошёл ты…
— Куто, а подай-ка мои бритвенные принадлежности.
— Эй… эй… Брадобрей. Ты что. Ты это… всерьёз что ли? Прекрати немедленно! — Ферзлер нервно закрутился, пытаясь развязаться.
— Куто, ремешок подержи, я бритву поправлю.
— Ладно, ладно… чёрт с вами. Я подпишу. Но ты вернёшь мне бумаги.
— Чего захотел. Эти бумаги мой, так сказать, пенсионный вклад. А то мало ли что ты выкинуть вздумаешь.
— А-а-а… Чёрт.
Ферзлер уткнулся лбом в кирпичную стену и завыл. Потом несколько раз всхлипнул и затих.
— Отвёл душу, Микс? — участливо спросил Брадобрей.
Тот кивнул.
— Тогда подписывай, и закончим со всем этим.
Каморка под крышей. Паутина блестит в солнечном свете. Медленно кружатся в вальсе сверкающие пылинки.
— Похмелился?
Куто Рихве, закрыв за собой дверь, грустно поглядел на Юла. Тот, щурясь, почесал заросшую щетиной челюсть и приподнялся на койке.
— Пиво есть?
— Есть. Но может не стоит.
— Почему не стоит? Я теперь богатый человек. Зверски богатый… Могу в пиве хоть утопиться.
— И куда быстрее, чем думаешь. Я тебе рассказывал про своё первое плавание?
— Не помню…
Юл с кряхтеньем перевёл себя из лежачего положения в полусидячее. Куто присел рядом на табурет.
— Ну, так я ещё раз расскажу. Было мне лет пятнадцать. От силы. И я сбежал в порт и нанялся на четырёхмачтовик. Их так и звали «стейнские четырёхмачтовики». Ходили на дальних рейсах. В Ориенталию и Антиподию. Так себе были корыта, тебе скажу. Мачты кривые, что ноги у старого ревматика, паруса — гниль, на палубах грязь, капитан наш просыхал только когда у него выпивка в каюте заканчивалась. Как мы ни разу на рифы не наскочили и в шторм воды не нахлебались — по сей день удивляюсь. Так или иначе, на обратном пути, ещё в Лунгпуле, нам выдали жалованье за весь рейс. А он был длинный. Денег много. В общем, я первым делом рванул в кабак. Сам понимаешь, мальчишка ещё почитай, дурной совсем.
— И что? — Юл с печалью осмотрел высохший стакан.
— А вот что, я-то и не помню, Юл. В том вся и суть. Когда я оклемался, то обнаружил, что пропил не только все деньги, но ещё и бушлат, часы и шапку, корабль давно ушёл, а все девки в порту знают меня по имени и начинают ржать, когда увидят.
— Лихо…
Куто Рихве вздохнул.
— В общем, неделю я бродил в доках и побирался, покуда Заика Бруно не сжалился, и не пристроил меня матросом на китобой.
— Так вот как ты попал в это дело, Куто.
— Именно. Китобойное ремесло не то место, куда рвутся по своей воле. Мы ходили по всем морям. Поднимались в северные фьорды, где оставленная в заначке не палубе водка за полвахты превращалась в спирт со льдом. Спускались к южному океану, где шторма никогда не прекращаются и тебе на голову гадят птицы, здоровые, что твой телёнок. Заходили в теплые моря, где женщины с кожей цвета лесного ореха не носят никакой одежды, кроме бус и перьев, и в хинские и нифанские порты, где закутанные по самые глаза девки ещё и татуированы как раскрашенные куклы… И везде мы били китов. Больших китов. Малых китов. Левиафанов с зубами в твою руку и морских коров вообще беззубых. Это бизнес на жире и крови, Юл… Ты никогда в жизни не увидишь столько крови, сколько я видел в тех плаваниях. Она у китов такая же красная, как у людей. Не отличишь…
Куто мрачно покачал головой.
— Ладно. В общем, когда я вернулся, я поклялся, что никогда больше не буду связываться с девками, кабаками и выпивкой. А женюсь, обзаведусь домом и ни в жисть больше не пойду в море.
— И как?
— Ну в общем почти справился… Хотя пару раз ещё на торговцах сходить и пришлось. Но я чему это говорю, Юл. Надраться до розовых слонов оно дело известное. Но вот только не шибко помогает. А деньги они быстро кончаются. Сам и не заметишь.
— Я понял, Куто.
— Вот и хорошо.
Они некоторое время посидели молча. Потом Юл спросил.
— Это ты её видел?
— Угу.
— Ты не ошибся?
— Извини, Юл.
— Понимаешь, Куто. Я всю жизнь считал себя честным жуликом. В чём-то даже благородным. Никогда не забирающим у человека что-либо просто так, и всегда оставляющим ему выбор. Они никогда им не пользовались, но он всегда у них был. А у неё его не было… Я продал её как скотину на ярмарке. И теперь я богатый человек. И мне это противно. А ещё противнее то, что у меня нет сил отказаться от этих денег…
— У каждого человека есть что-то, о чём он готов пожалеть, но чего он не может изменить.
— Ладно. Чего сейчас сокрушаться попусту, Куто. Дело сделано. Кстати, говорят, Брадобрей отпустил Ферзлера?
— Боишься, что наш друг, придя в себя, вспомнит про академика Хинкеля?
— Хинклера…
— Один хрен. Да, отпустил.
— Зря… Тот ему всё припомнит. И очень скоро.
— Если успеет…
— Против жандармов не попрёшь. Если Брадобрей хочет играть в такие игры, он явно спятил. Ему не справиться.