Канифоль
Шрифт:
– Сейчас бы картошечки из «Макдака», – мечтала вслух Ольга, замазывая пятно на балетке мелом; другая девчонка жаловалась, что валидол принимает чаще, чем гормональные контрацептивы.
Инка, осунувшаяся, разогревалась в зале, зверски зевая.
– Он хорош, чего уж там, – бурчала она, подворачивая шерстянки повыше. – Гениальный хореограф, гениальный балет. Танцовщиком тоже был классным. Нам с тобой, Софус, крупно повезло.
– Ради бога, – взмолилась Соня. – Можем мы обсудить что-то другое или просто помолчать? Говорить о нём перед репетицией – всё
– Признайся, тебе единственной он не нравится, – напирала Инка. – Можно подумать, у тебя к нему личные счёты!
– Да, не нравится, – прошипела Соня. – Нормальный человек такой балет не поставит!
– Нормальный – нет, а гениальный – да. И мы обе в нём станцуем, если я не окочурюсь до премьеры, – на этих словах хореограф вошёл в репетиционный зал, и Соня дёрнула Инку за рукав разогревочной кофты. – Между прочим, ты ещё ни разу с ним не репетировала в полном объёме, а жаль. Я бы посмотрела на это садо-мазо!..
Последнюю фразу Инка произнесла громким трагическим шёпотом, когда хореограф поровнялся с ними. Ничуть не смущаясь, она бодро вскочила и сделала реверанс.
Соня, вспыхнув, последовала её примеру и отошла в свой репетиционный угол, задаваясь вопросом, почему провидение посылает ей таких отбитых подруг.
Насчет «окочуриться» Инка была права. В будние дни она проходила все совместные сцены с одноклассниками, а по субботам в училище приезжали солисты из театра.
Со взрослыми артистами работалось намного легче – они безошибочно определяли, устойчива ли партнёрша в их руках, мягко приземляли после прыжка и помогали с вращением. На сложных поддержках Инка могла полностью им довериться, не боясь сломать рёбра и пропахать лицом ползала.
«Почему вы так не умеете, долдоны?!» – возмущалась она, вися в опасной близости над землёй на руках одноклассника, пока хореограф на стройных, по-молодому пружинистых ногах ходил вокруг, поправляя её пыхтящего партнёра.
В дальнем левом углу зала то же самое делала Соня.
Повторяя в сторонке отдельные части танца, она иногда ловила взгляд хореографа в зеркале. Иногда он кивал, иногда улыбался, и его лицо распадалось на две части: правый глаз оставался серьёзным, а вокруг левого собирались морщинки, будто прошитые общей нитью.
У Сони начиналась паника. Улыбка означала, что настал её черёд обливаться потом. Создатель балета разворачивался в её сторону и жестом или движением головы подзывал к себе. Соня шла, как лошадь в топь; пальцы ног, стиснутые пуантами, бросало в жар, и через своды стоп пробегала мелкая, призрачная дрожь. Если хореограф стягивал длинные тёмные волосы резинкой, то собирался заняться ею вплотную.
Влад, Инкин и Сонин нахальный одноклассник, проходил партию Волка с ленцой, любуясь на себя в отражении. Локон, падающий ему на глаза, делал его похожим на киношного итальянца с выкидным ножичком и износившейся в лохмотья совестью.
С собратьями по трико он вёл себя развязно, часто ругался, впадая в ярость из-за любой мелочи; к педагогам умел подлизаться, компенсируя лень обаянием и природными данными. На хореографа он смотрел настороженно, сквозь припухлые, сонные веки.
В мужской раздевалке Влад умудрялся спать на любой горизонтальной поверхности, мало-мальски пригодной для лежания. За пятнадцать минут перерыва он успевал вздремнуть, и в зал возвращался с отпечатком импровизированной подушки на щеке.
У Инки и Влада на протяжении двух лет был странный, вялотекущий роман: она любила его, а он – самого себя. В компании небалетных друзей Влад представлял её, небрежно ткнув пальцем в бок: «Моя девчонка». Инка таяла, но в репетиционном зале от дуэта с ним плевалась.
Соню Влад не выносил, швырял её на прыжках, не трудясь опустить на пол бережно. «Не боись, Морковка, – ржал он ей в затылок на поддержках. – Ниже земли не упадёшь!»
Соня прыгала, стиснув зубы. Так ей говорила тётя: «Ниже земли не упадёшь» (но имелось в виду, что упадёт Соня гораздо ниже – в тётиных глазах). Расслабляться было нельзя ни на секунду.
Приходилось повторять всё дважды: сначала с Владом, под окрики педагогов, затем – с хореографом, потому что до Влада не доходило с первого раза.
Именитый гость подкидывал и носил Соню на себе без видимых усилий, как тряпичную, попутно вдалбливая мальчишкам в головы, в чём залог успешного выполнения поддержки. Инка тем временем обмахивалась полотенцем и делала подруге сочувственное лицо. Беги по её лбу неоновые буквы, они бы складывались в слова: «Мне тебя очень жаль, но лучше уж ты, чем я!» Девчонки в раздевалке веселились, сравнивая Соню с манекеном для краш-теста.
Она даже рада была чрезмерной нагрузке – та не оставляла ей времени размышлять о том, зачем она дышит.
Её жизнь принадлежала кому угодно – Моне, училищу, театру, школьным учебникам – только не ей. Она сама не знала, чего хочет от жизни, и хочет ли вообще чего-нибудь. Её личность раздавили, стёрли в порошок, а новая
не успевала формироваться, как не успевала зарастать содранная кожа на пальцах ног. Сонино тело стало собственностью балетных педагогов, и она, заточённая в саркофаг своей измученной, дрессированной плоти, устало наблюдала за жизнью вокруг себя.
В конце первого акта Волк хватал Красную Шапочку за волосы и тащил в подвал бывшего бабушкиного дома.
Одной рукой партнёр должен был незаметно поддерживать шею и плечи партнёрши снизу, а второй вцепиться понарошку в распущенные пряди. Красная Шапочка, брыкаясь, почти что ехала за похитителем на спине.
Влад, и Инку, и Соню взваливавший на себя, как мученик – крест, окрасился в королевский пурпурный цвет. Локон прилип ко лбу, и он безуспешно пытался его сдуть, вытирая скользкие ладони о пояс.
Сонин купальник насквозь промок. Нескольких недель хватало, чтобы на чёрной нейлоновой спинке проступили несмываемые солевые пятна, и девчоночьи спины напоминали оленьи.