Капитан "Старой черепахи"
Шрифт:
— Враги революции, и их приспешники, потерпев поражение в открытой войне, перешли к войне тайной. Они пытаются и будут пытаться вредить нам при помощи террора, диверсий, шпионажа, бандитизма, спекуляции, контрабанды, клеветы и всякими другими подлыми методами. Но мы, большевики, раздавим и уничтожим их. К врагам революции мы будем беспощадны! Я прошу бюро губкома во исполнение приказа товарища Ленина и товарища Дзержинского сегодня же провести мобилизацию коммунистов и комсомольцев в помощь Губернской чрезвычайной комиссии.
Возвращаясь на
— Товарищи! — вставая, сказал секретарь губкома. — Я предлагаю во исполнение директивы ЦК провести мобилизацию сегодня до полуночи...
— «В этом наша сила! — Никитин еще раз перечитал заявление комсомолки из портовых мастерских и повторил про себя: — В этом наша сила!»
Комсомолка, добровольная помощница Губчека, — та самая, которая в августе заметила под верстаком одного из слесарей стопу похищенной бумаги, — на этот раз сообщала очень важные новости: в общежитии на улице Старостина обнаружены прилагаемые к заявлению контрреволюционные листовки. В заявлении говорилось также, что старший рабочий Орехов организовал в общежитии струнный оркестр и часто остается там ночевать.
«Зачем оставаться ночевать в холодном общежитии, имея квартиру и семью?» — спрашивала комсомолка,
— Резонно! — произнес Никитин.
На первый взгляд нет тесной связи между листовками и музыкальным кружком, организованным Ореховым, но задуматься есть над чем. Особенно если учесть, что этот Орехов живет в том самом доме и в том же подъезде, где жил Чириков, а также то, что именно у Орехова была обнаружена похищенная бумага. Выяснилось, что в губисполкоме пропало две стопы такой бумаги. А на запрос в Ростовскую губчека пришел ответ, что Орехов действительно жил в Ростове с 1918 года, работал слесарем на заводе «Красный Аксай». Выбыл в Одессу по собственному желанию.
В письме была приписка:
«Дополнительные подробности о личности названного Орехова выясняются».
«Нам теперь тоже пора выяснить дополнительные подробности, — решил Никитин. — Для начала следует повидать эту сметливую комсомолку...»
Катя задумчиво поднималась по лестнице большого пятиэтажного дома. Сегодня вечером она присутствовала на открытом собрании, посвященном чистке партийной ячейки мастерских порта, и то, что услышала там, взволновало ее и пробудило много новых мыслей.
Председатель комиссии по чистке — старый большевик, рабочий Морзавода — выступил вначале и сказал, что в партии могут состоять только самые сознательные, честные, преданные революции трудящиеся. Партия железной метлой выметет из своих рядов перекрасившихся меньшевиков, эсеров, всех бюрократов и проходимцев, которым удалось втереться в доверие и пролезть в партию.
«Мы вычистим и всех нетвердых духом, всех, кто не отдает свои силы без остатка делу коммунизма и погряз в обывательском болоте», — говорил председатель комиссии.
Он напомнил, что новая экономическая политика встречена в штыки теми, кто думал, будто можно без особого труда построить коммунизм. Испугавшись препятствий, они истошно вопят, что якобы большевики отступают, губят революцию и, мол, советской власти скоро крышка.
Девушку поразила беспощадная откровенность, с которой старый рабочий говорил о трудностях и опасностях, стоящих на пути Советской республики.
Слушая, Катя с радостью думала, что вот она не боялась трудностей. А ей ведь было очень и очень трудно. Она устала жить одна-одинешенька, приходить, в холодную темную комнату, запивать холодной водой кукурузную лепешку, на ощупь, в темноте (у нее давно не было ни керосина, ни свечей) разбирать постель, ложиться под тонкое, износившееся одеяло. И все же, дрожа от холода, голодная, она мечтала о лучшей жизни, о том, как, закончив вечерний рабочий факультет, поступит в университет и лет через пять станет работать врачом где-нибудь на селе (Репьев постоянно напоминал, что ей надо учиться). Она ни с кого не будет брать денег, всех будет лечить бесплатно.
«Дуреха ты, дуреха! — смеялись подруги, когда Катя отказывалась идти на вечеринку. — Ты у нас такая скромница, что тебе прямо в монастырь идти под стать».
Конечно, хотелось погулять и ей: повеселиться, потанцевать, но на все это не оставалось времени. После работы, наскоро пообедав в столовке, она бежала на рабфак или в библиотеку и, закутавшись в ватную кофту, согревая дыханием руки, читала до тех пор, пока седая библиотекарша не тушила в читальне свет: «До завтра, товарищ Попова!»
«Кто же такой Орехов?» — размышляла Катя. Он сегодня высказался против начальника мастерских Гнатенко, высказался резко, убедительно, назвал Гнатенко обюрократившимся, а Катя не верила этому Орехову. У нее не было никаких неоспоримых фактов, подтверждающих, что он не советский человек, одни предположения, но она догадывалась, нутром чувствовала, что он чужой...
«Третий этаж, кажется, здесь!» Катя остановилась. Квартира № 47 должна быть направо. Тихо постучала в дверь, которую тотчас отворили.
— Входите, входите! — раздался в темноте чей-то голос, потом вспыхнула спичка.
Высокий худощавый человек в драповом пальто и кепке зажег свечу. Поставив ее на стол, он повернулся, и Катя узнала в русом, веснушчатом, голубоглазом незнакомце председателя Губчека Никитина. Она видела его на собраниях городского актива, в президиуме.
— Здравствуйте! — дружески произнес Никитин, пожимая девушке руку. — Нет, нет! Не снимайте пальто. Холодище, шубу впору надевать... Ну, рассказывайте, как вы живете. Я давно о вас слышу, думал, вы взрослая, а вы девочка совсем!..