Капитан "Старой черепахи"

Линьков Лев Александрович

— Пустяк! — усмехнулся' Лимончик. — Глав­ное — твоя добрая воля, остальное — моя забота.

Боцман 'исподлобья посмотрел на Яшку: «Разве можно верить этому бандиту?» Но тот говорил с та­кой уверенностью, что подумалось: «А вдруг и впрямь можно из беды выкрутиться?»

— Чего от меня требуется?

— От тебя требуется, чтобы команда «Старой черепахи» получила месячный отпуск.

— Я по-серьезному спрашиваю...

Лимончик легонько стукнул пальцем по голове боцмана:

— Перестали работать винтики! Отгадай загад­ку: по какому случаю всей команде дают отпуск?.. Не знаешь? Отпуск дают по случаю неотложного капитального ремонта судна. Ну, допустим, мотор вдруг сломался... — Лимончик насыпал

из стоящей на столе коробочки горсть чаю, протянул боцма­ну: — Жуй подольше! Водкой вонять не ста­нет.

Серафим стал жевать чай, соображая, что един­ственный способ выбраться отсюда — хотя бы для. виду согласиться с предложением бандита. Он не подозревал, что в чай всыпано снотворное.

В шестом часу утра рабочие Морзавода нашли на Военном спуске, под Сабанеевым мостом, до по­лусмерти избитого моряка-пограничника. Бушлат и китель моряка были в нескольких местах распороты кинжалом, но, к счастью, кинжал едва задел тело. На голове кровоточила рваная рана, — от левого ви­ска до уха. Моряк был в бессознательном состоянии. Провизор аптеки на улице Старостина, куда ра­бочие притащили моряка, сделал ему перевязку и привел в чувство.

Моряк тотчас же схватился за карман кителя: «Все на месте!..»

— Рана у вас не опасная, — сказал провизор.— Очень удачно вас ударили. Кость цела, кожу только содрали.

Вскоре в аптеку прибежал запыхавшийся Ерма­ков.

— Жив, Серафим?!

— Я что, деньги целы!.. — пробормотал Ковальчук.

6

Утром «Валюту» поставили на прикол для капи­тального ремонта двигателя.

С превеликим трудом, как и осенью, Ермаков и Ливанов раздобыли в портовых мастерских запас­ные части.

Заодно было решено отремонтировать корпус шхуны, а также сменить такелаж.

— Отплавала наша «старуха»! — шутил Ковальчук, получая в Рыбаксоюзе двушкивный блок и та­ли для подъема тяжестей.

Команда шхуны надеялась на отпуск, все поряд­ком устали, но Ермаков объявил приказ о ремонте «Валюты» своими- силами. Мастерские порта потре­бовали для этого полтора месяца.

Распределив работу и оставив шхуну на попече­ние Репьева, Андрей пошел в больницу. Шел и вол­новался: как-то его встретит Катя? Правильно ли тюнял ее Макар Фаддеевич? Со дня первого посеще­ния больницы прошло почти две недели. За это вре­мя Репьев уже два раза навестил девушку. Он гово­рил, что Катя поправляется и вспоминает Ермакова. Андрей не знал даже, с чего ему начать разго­вор. То он решал: «Войду в палату и сразу при­знаюсь, что люблю ее еще сильнее, чем любил раньше, скажу, что жизнь без нее не мила»; то, наоборот, думал ни слова не говорить о своих чувствах и толь­ко извиниться за прошлое; то убеждал себя, что, собственно говоря, ему не в чем извиняться и сле­дует вести себя так, будто между ним и Катей не было никакой ссоры.

Катя обрадовалась приходу Ермакова. Сжала его руку ладонями и долго, не мигая, смотрела ему в глаза.

Андрей сказал, что все — и мать, и Макар Фад­деевич, и Ливанов, и Никитин — кланяются ей и же­лают скорее поправиться. Анна Ильинична прислала кукурузных лепешек и наказывала все до одной съесть.

— Мне так надоело лежать, — пожаловалась Катя.

— Зато вы отдохнете. Она покачала головой:

— Я еще больше устану. Вот лежу и все думаю, думаю. Ночью проснусь, и всякие нехорошие мысли в голову лезут, а голова у меня дурная стала: читать не могу — буквы прыгают, в ушах звон какой-то. Вдруг так останется на всю жизнь? Прощай тогда мое учение! А я врачом хотела быть, ребятишек ле­чить. Профессор Авдеев рассказывал мне, что скоро медицина станет делать чудеса: ни чахотки, ни ти­фа, ни скарлатины не будет... А как Макар Фаддеевич? Все кашляет?

— Кашляет, — ответил Андрей. — Ах, Катюша, Катюша!

Ну зачем вы так рисковали?..

— Я должна была это сделать... — ответила она и улыбнулась.

— А теперь ты не сердишься на меня? — спросил Андрей снова, как раньше, назвав ее на «ты».

— Нет, Андрей.

— А ты знаешь, почему я так говорю? Потому, что люблю тебя, — сказал он. — Сильнее, чем рань­ше...

Катя ничего не ответила Андрею, только снова взяла его руку и, молча, закрыв глаза, перебирала его пальцы.

Так, не выпуская руки Андрея, она и уснула, и он просидел у ее койки полчаса, а может быть, и час, боясь пошевелиться и нарушить ее покой.

Белая повязка на голове Кати подчеркивала бо­лезненную бледность лица, и вся она была такой хрупкой, тоненькой.

«Милая... Катя... Катюша...» В сердце, в душе было столько нежности, светлых намерений, боль­ших надежд.

Андрей, осторожно поправив спустившееся на пол одеяло, взглянул в последний раз на Катю и ти­хонько вышел из палаты. «Надо зайти к главному врачу».

Профессор встал навстречу Ермакову и, погла­живая седые взъерошенные волосы, протянул руку:

— Мир тесен, батенька мой, тесен мир! Не узна­ли меня? А я вас еще в прошлый раз приметил. Ав­деев моя фамилия, Евлампий Нестерович Авдеев, впрочем, можете называть меня товарищем. Теперь все товарищи! Помните, как мы с вами спорили в ва­гоне?.. Да-с, батенька, мой!.. Ну, кто старое помянет, тому глаз вон, а для моряка глаз — орган наинеоб­ходимейший.

Ермаков назвал себя, сел на пододвинутый про­фессором стул и только было собрался спросить о здоровье Катюши, как профессор сам сказал:

— Гражданку Попову обещаю поставить на ноги в лучшем виде. Можете не тревожиться.

7

Никитин принял Ермакова и Макара Фаддеевича вне очереди, хотя они и пришли на полчаса раньше назначенного срока.

— Я вас вызвал вот по какому поводу, — сказал он, передавая Ермакову и Репьеву протокол допроса Орехова-Петрюка. — Вот они, какие дела! — произ­нес Никитин, выждав, пока Ермаков и Репьев про­читали до конца густо исписанные листки. — Как ви­дите, сия птица эсеровской породы. Пела она и по английским и по американским нотам, а тихий часовщик Борисов — явный резидент английской раз­ведки. Давно работает в России, правда, с перерывом. Судя по времени установления его связи с Ореховым-Петрюком и открытию мастерской на Греческом ба­заре, это именно его и высадил в августе Антос Одноглазый у Люстдорфа.

Никитин открыл табакерку, вытряхнул на обры­вок газеты несколько крупинок махорки.

— Андрей Романович, подсыпь-ка мне твоего та­бачку.

Ермаков достал кисет.

— Докатились эсеры до ручки: заодно с банди­тами и шпионами!

— Им нечего было и докатываться, они со дня рождения враги народа, — вступил в разговор Репьев.

— Вот именно, — поддакнул Никитин, свертывая козью ножку. — А поддельными документами этого типчика снабдил в Ростове Чириков.

— Ну, а какая им выгода, если бы потонула «Волга»? — спросил Андрей.

— Очень даже большая выгода: «Волга» при­везла машины — это раз, порт закупорила бы надол­го — два. И сам пароход — тоже не мелочь. К тому же борисовы, петрюки-ореховы да антосы с лимон­чиками не только в Одессе орудуют. Врагов у Совет­ской республики кругом пруд пруди. Успевай пово­рачиваться! Нам спать некогда. Нельзя нам спать! Уснешь — обскачут, обскачут — сожрут! Они хотят, чтобы Советская республика подольше сил не на­брала. О новой интервенции помышляют. Мечтают о ней, готовятся. Ты подумай-ка, чего английские ка­питалисты у нас в России лишились, всякие нобели и детердинги. Английские буржуи спят и видят Ба­ку — так и пишут в своих газетах, не стесняясь: «Если, — говорят, — нефть — королева, то Баку — ее трон».