Капут

Малапарте Курцио

Генерал Дитль обнимает за талию малышку Эльзу и тянет ее через зал танцевать вальс, который все напевают хором, прихлопывая в ладоши и в такт постукивая по стаканам рукоятками пуукко и ножей Alpenj"ager. Группа молодых офицеров стоит возле окна, они молча пьют и наблюдают за танцующими. Один из них поворачивает ко мне голову, смотрит, но не видит меня. Я узнаю князя Фридриха Виндишгреца, я улыбаюсь и зову его по имени: «Фрики», но он отворачивается в другую сторону и там ищет того, кто окликнул его. Ему непонятно, откуда долетел голос, зовущий из далекого, такого далекого прошлого.

Стоящий передо мной человек это уже не молодой Фрики времен Рима, Флоренции и Форте-деи-Марми – это старик

с хмурой, призрачной тенью на челе, и тем не менее от его прежней привлекательности еще что-то осталось, не везде явствуют признаки разложения. Я вижу, как он поднимает бокал, шевелит губами, говоря «Nuha!», запрокидывает голову, выпивает пунш, вижу, как с этим движением хрупкие лицевые кости натягивают кожу, череп белесо сверкает под редкими волосами, жалко поблескивает мертвая кожа на лбу. У него тоже выпадают волосы и зубы шатаются во рту. За восковыми ушами изгиб хрупкого затылка ослабленного болезнью ребенка, хрупкого затылка старика. Руки дрожат, когда он ставит бокал на стол. Ему двадцать пять, Фрики, и у него таинственный взгляд мертвого человека.

Я приближаюсь и тихо зову: «Фрики!» Фридрих медленно оборачивается, медленно узнает меня: я как утопленник с разложившимся лицом, неторопливо всплывающий из глубин памяти; Фрики понемногу узнает, грустно оглядывает меня, изучает мое разложившееся лицо, усталый рот, мой тусклый взгляд. Он молча жмет мне руку, мы очень долгое мгновение смотрим друг на друга, улыбаемся, и за этот очень долгий миг мне вспоминается Фридрих на пляже в Форте-деи-Марми, где солнце разливается по песку медовым потоком, сосны вокруг моего дома источают золотистый и теплый медовый свет (Клара уже вышла замуж за князя Фюрстенберга, а Суни влюблена), мы поднимаем глаза и смотрим из окна на светлый блеск небес, воды и деревьев. Бедный Фрики, думаю я. Фридрих неподвижно стоит перед окном, почти не дышит, молча смотрит на медленно удаляющиеся бескрайние лапландские леса, на расплывающуюся зеленую и серебряную перспективу рек, озер, заросших холмов под белым ледяным небом. Я касаюсь руки Фридриха – пожалуй, это ласка. Фридрих поворачивает ко мне желтое, морщинистое лицо, его глаза блестят обреченно и уныло. Вдруг я узнаю его взгляд.

Я узнаю его взгляд, меня охватывает дрожь. Это взгляд животного, с ужасом думаю я, таинственный взгляд животного. У него глаз северного оленя, думаю я, обреченный, молящий олений взгляд. Я хочу сказать ему: «Нет, Фрики, только не ты», но встречаю олений взгляд, обреченный покорный взгляд северного оленя. «Нет, Фрики, только не ты», но Фридрих молча смотрит, как смотрел бы северный олень. Как если бы олень смотрел на меня обреченным, потерянным взглядом.

Все остальные офицеры, однополчане Фридриха, еще так молоды: двадцать, двадцать пять, тридцать лет, у всех желтые морщинистые лица с признаками старости, разложения и смерти. У всех обреченный олений взгляд. Это звери, с ужасом думаю я, дикие звери. У всех в глазах прекрасное, чудесное смирение и печаль дикого зверя, у всех кротость и печаль лесного зверя, у всех задумчивое, меланхоличное звериное безумие, чудесная невинность, страшное милосердие. Христианское милосердие, оно есть у всех зверей. Зверье – Христос, думаю я, и у меня дрожат губы, дрожат руки. Я смотрю на Фридриха, смотрю на его товарищей: у всех одинаково морщинистые порочные лица, одинаково голый череп, одинаково беззубая улыбка, одинаково олений взгляд. Даже немецкая жестокость потухла на их лицах. У них Христовы глаза, звериные глаза. Неожиданно приходит на память то, что мне рассказали сразу после моего приезда в Лапландию, о чем говорят шепотом, как о чуде (а это действительно чудо), о котором нельзя говорить вслух, мне приходит на ум услышанное сразу по приезде в Лапландию о молодых немецких солдатах, об Alpenj"ager генерала Дитля: они тихо вешаются на деревьях в лесной чаще или сидят целыми днями на берегу озера, смотрят

в горизонт, потом стреляют себе в висок, или в чарах безумия бродят по лесу, как дикие звери, и бросаются в свинцовые воды озер, или лежат на ковре из лишайника под гудящими на ветру соснами и ждут смерти, отдаются сладости умирания в студеном лесном одиночестве.

«Нет, Фрики, только не ты», – хотел я сказать ему. Но Фридрих спрашивает меня:

– Ты не видел в Риме моего брата?

Я отвечаю:

– Да, я видел его однажды вечером перед отъездом в баре «Эксельсиора», – хоть и знаю, что Уго мертв, хоть и знаю, что князь Уго Виндишгрец, офицер итальянских военно-воздушных сил, погиб, объятый пламенем в небе над Александрией. Но я отвечаю: – Да, я видел его в баре «Эксельсиора». Он был с Маритой Гульельми.

Фридрих спрашивает:

– Как он?

Я отвечаю:

– Нормально, спрашивал о тебе, просил передать привет, – хотя знаю, что Уго мертв.

– Он не передал мне письма? – говорит Фридрих.

– Мы встретились случайно накануне моего отъезда, у него не было времени написать, он просил передать тебе привет, – отвечаю я, хотя знаю: Уго мертв.

Фридрих говорит:

– Он хороший парень, Уго.

Я отвечаю:

– Да, он молодец, его все любят, он шлет тебе привет, – хоть и знаю, что Уго нет в живых.

Фридрих смотрит на меня и говорит:

– Иногда я просыпаюсь ночью и думаю, что Уго нет в живых.

Он смотрит на меня звериным оком, оленьим, таинственным взглядом лесного зверя, какой бывает у мертвого человека.

– Почему ты думаешь, что твой брат умер? Я видел его в баре «Эксельсиора» перед отъездом из Рима, – говорю я, хоть и знаю, что Уго мертв.

– Чем плохо быть мертвым? – говорит Фридрих. – Ничего плохого, это не запрещено. Разве запрещено быть мертвым?

Тогда я вдруг говорю ему:

– Эх, Фрики! Уго мертв. Я видел его в баре «Эксельсиора» перед моим отъездом из Рима. Он был уже мертвый. Он просил меня передать тебе привет. Он не мог написать письмо, потому что был уже мертвый.

Фридрих смотрит на меня оленьим глазом, своим унылым, обреченным оленьим глазом, таинственным звериным взглядом, каким смотрит мертвый человек. Фридрих улыбается и говорит:

– Я знал, что Уго умер. Я знал это задолго до его смерти. Чудесная это штука – быть мертвым.

Он наливает мне, я беру стакан, моя рука дрожит.

– Nuha, – говорит Фридрих.

– Nuha, – говорю я.

– Хотел бы я вернуться в Италию на несколько дней, – говорит Фридрих после долгой секунды молчания, – хотел бы побывать в Риме. Такой молодой город Рим.

Потом добавил:

– А что поделывает Паола? Давно ее видел?

– Я встретил ее на гольфе однажды утром незадолго до отъезда. Она красива. Я очень люблю ее, Фрики.

– Я тоже ее люблю, – говорит Фрики, потом спрашивает: – А что делает графиня Чиано?

– Что она может делать? То же, что и все.

– Ты хочешь сказать…

– Да нет, Фрики.

Он смотрит и улыбается. Потом говорит:

– А чем занимается Луиза? А Альберта?

– О Фрики, – говорю я, – они занимаются проституцией. Это очень модно сейчас в Италии – заниматься проституцией. Все стали проститутками: Папа, король, Муссолини, наши любимые князья, кардиналы, генералы – все занимаются проституцией в Италии.

– В Италии так было всегда, – говорит Фридрих.

– Так было и так будет. Я тоже, как и все, много лет был проституткой. Потом мне опротивела такая жизнь, я взбунтовался и попал в тюрьму. Но быть узником – это тоже значит быть проституткой. И совершать героические поступки, даже сражаться за свободу – тоже один из видов проституции в Италии. И даже говорить, что это ложь и оскорбление памяти павших за свободу – тоже один из видов проституции. Выхода нет, Фрики.

– В Италии так было всегда, – говорит Фридрих. – Все та же родина под развевающимися знаменами в глубинах того же белого чрева: