Капут
Шрифт:
Ее подруги рассмеялись, одна сказала:
– Мы ведь все влюблены.
Все опять рассмеялись и странно посмотрели на меня.
– Nous avons beaucoup d’amants [342] , – сказала Сюзанна по-французски с мягким акцентом румынских евреев.
– Ils ne nous laisseraient pas partir pour l’Italie, – сказала Люба, зажигая сигарету, – Ils sont tellement jaloux! [343]
Я рассматривал ее удлиненное узкое лицо, маленький, как у ребенка, рот с тонкими губами, массивный восковой нос с красноватыми ноздрями. Она курила, поднимая взгляд к потолку и выдыхая дым с заученным безразличием, в ее светлом взгляде была покорность и вместе с тем отчаяние.
342
У
343
Они не позволят нам уехать в Италию. Они так ревнивы! (фр.).
Девушка с книгой на коленях встала и, держа обеими руками книгу, сказала:
– Noapte buna.
– Noapte buna, – ответил я.
– Noapte buna, d`omnule capitan, – повторила девушка и с робким изяществом, несколько неловко поклонилась мне. Она повернулась и направилась к лестнице.
– Дать тебе свечу, Зоя? – спросила Люба, провожая ее взглядом.
– Спасибо, я не боюсь темноты, – ответила Зоя, не обернувшись.
– Tu vas r^ever de moi? [344] – крикнула Сюзанна.
344
Идешь смотреть мои сны? (фр.)
– Bien s^ur! Je vais dormir `a Venise! [345] – сказала Зоя и исчезла за дверью.
На несколько секунд мы остались в тишине. Далекий рокот грузовика мягко бился в оконное стекло.
– Vous aimez les Alemmands? [346] – вдруг спросила Сюзанна.
– Pourquoi pas? [347] – ответил я несколько настороженно, что не осталось незамеченным.
– Ils sont gentils, n’est-ce pas? [348]
345
Конечно! Я иду спать в Венецию! (фр.)
346
Вы любите немцев? (фр.)
347
Почему бы и нет? (фр.)
348
Они добрые люди, не так ли? (фр.)
– Il y en a qui sont tr`es gentils [349] .
Сюзанна окинула меня долгим взглядом и с непередаваемым выражением ненависти сказала:
– Ils sont tr`es aimables avec les femmes [350] .
– Ne la croyez pas, au fond, elle les aime bien [351] , – сказала Люба.
Сюзанна рассмеялась и странно посмотрела на меня. Ее глаза побелели и расширились, готовые вылезти из орбит.
– Elle a peut-^etre quelque raison de les aimer [352] , – сказал я.
349
Некоторые из них очень добры (фр.).
350
Они очень любезны с женщинами (фр.).
351
Не верьте ей, в сущности,
352
У нее, должно быть, есть какая-то причина любить их (фр.).
– О да, – сказала Сюзанна, – они – моя последняя любовь.
Ее глаза наполнились слезами, но она улыбалась. Я ласково погладил ее руку, Сюзанна склонила голову на грудь, слезы заливали ее лицо.
– Не плачь, – сказала хрипло Люба, отбросив сигарету, – у нас еще два дня чудесной жизни. Это ведь немало, как ты думаешь? Разве нам не хватит?
Она возвысила голос и потрясла руками над головой, как бы прося защиты, потом полным ненависти, презрения и горя, полным страха голосом прокричала:
– Еще два дня, два дня, и нас отправят домой! Всего лишь два дня, а ты плачешь? Плачешь именно теперь? Мы уйдем отсюда, понимаешь?
Она бросилась на диван, спрятала в подушках лицо, задрожала и сквозь зубовный стук тем же испуганным голосом повторила:
– Два дня! Только два дня!
Один тапок соскользнул с голой ноги, ударился о деревянный пол, обнажилась розовая нога в белых шрамах. Маленькая детская нога. Ей пришлось отшагать много миль, неизвестно откуда она пришла, сколько стран ей пришлось пересечь, спасаясь бегством, прежде чем ее взяли и силой определили в этот дом, подумал я.
Сюзанна молчала, опустив лицо на грудь, ее рука оставалась в моих руках. Казалось, она не дышит. Вдруг она тихо спросила, не глядя на меня:
– Вы думаете, они отправят нас домой?
– Они не могут заставить вас оставаться здесь всю жизнь.
– Каждые двадцать дней они меняют девушек, – сказала Сюзанна, – вот уже восемнадцать дней, как мы здесь. Еще два дня, и нас сменят. Нас уже предупредили. Как вы думаете, они действительно отпустят нас домой? Я чувствовал, что она чего-то боится, но не мог понять чего. Потом девушка рассказала, как учила французский в школе в Кишиневе, ее отец был коммерсантом в городе Бельцы, а вот Люба – дочь врача, другие ее подруги тоже студентки. Люба училась музыке, играла на фортепиано как ангел, могла бы стать знаменитой пианисткой.
– Когда она уедет отсюда, то сможет снова взяться за учебу, – сказал я.
– Кто знает? После всего, что здесь случилось. И потом, неизвестно, куда нас отправят.
Люба подняла голову, ее лицо сжалось, как сжимается кулак, только глаза странно сверкали на восковом лице. Она дрожала как в лихорадке.
– Да, я обязательно стану известной пианисткой, – сказала девушка.
Она рассмеялась и стала рыться в карманах халата в поисках сигарет. Потом встала, подошла к столу, открыла бутылку пива, наполнила три стакана и подала нам на деревянном подносе. Ее шаг был легким и бесшумным.
– Хочется пить, – сказала Люба, жадно выпила и закрыла глаза.
Стояла удушающая жара, в едва прикрытые окна входило густое дыхание летней ночи. Люба шагала по комнате босиком с пустым стаканом в руке, глядя неподвижным взглядом прямо перед собой. Другая ее подруга, не произнесшая до этого ни слова, будто не слушавшая разговора и не понимавшая, что происходит вокруг, тем временем заснула, отклонившись на спинку дивана в своем жалком заштопанном платье, одну руку держа на лоне, вторую, сжатую в кулак, – на груди. Со стороны парка время от времени слышался сухой треск выстрелов. С противоположного берега Днестра, со стороны холмов возле Ямполя доносился рокот артиллерии, угасавший в удушающей ночной жаре как в шерстяной кудели. Люба остановилась возле заснувшей подруги и долго молча смотрела на нее. Потом сказала, обратившись к Сюзанне:
– Нужно отнести ее в постель, она устала.
– Мы работали весь день, – сказала Сюзанна как бы извиняясь, – и смертельно устали. Днем мы обслуживаем солдат, а с восьми до одиннадцати приходят офицеры. Ни минуты покоя.
Она говорила отстраненно, как об обыденной работе, не проявляя никакого отвращения. Она встала и помогла Любе поднять подругу; едва поставив ноги на пол, та сразу проснулась и, мыча, как от боли, отрешенная и расслабленная, повисла на руках подруг, которые повели ее к лестнице; скоро стон и шаги погасли за закрытой дверью.