Капут
Шрифт:
Вдруг Джузеппина сказала:
– Я приехала, всего хорошего.
Это была не моя остановка, мне нужно было ехать дальше, но я встал тоже, взял ее тяжелый тюк и сказал:
– Позвольте, я провожу вас.
Мы поднялись по лестнице, вышли из станции метро и прошли несколько улиц уже в темноте. Грязный снег скрипел под нашими ногами. Мы поднялись в лифте на третий этаж, подошли к двери, и Джузеппина сказала:
– Зайдете?
Но я знал, что ей нужно приготовить ужин дочке, покормить малыша, привести в порядок дом, и ответил:
– Спасибо, мне нужно идти, у меня важная встреча, я зайду, с вашего разрешения, как-нибудь в другой раз, тогда и поговорим…
Я хотел сказать «поговорим об Италии», но удержался, может, от стыда, а может, просто потому, что было жестоко говорить тогда об Италии. И потом, неизвестно,
– Да какая там Италия!
Несколько месяцев спустя, возвращаясь из Финляндии, я остановился на пару дней в Берлине. Как обычно, у меня была только транзитная виза и, как обычно, мне не разрешили задержаться в Германии больше чем на два дня. Вечером на вилле на озере Ванзее, когда посол Альфиери своим дурашливым и любезным голосом сказал мне в конце обеда, что Джузеппина фон Штум выбросилась из окна, я не почувствовал удивления: уже много месяцев я знал, что Джузеппина выбросилась из окна. Я знал это с того вечера, когда, смеясь, спускался по ступеням и говорил во весь голос: «Да какая там Италия!», когда плевал в грязный снег и громко говорил: «Да какая там Италия!»
XV
Девушки города Cороки
– Oh! qu’il est difficile d’^etre femme! [340] – сказала Луиза.
– А барон Браун фон Штум, – сказала Ильзе, – узнав о самоубийстве жены…
– …и глазом не повел. Слегка покраснел и сказал: «Heil Hitler!» В то утро он, как обычно, председательствовал в Министерстве иностранных дел на пресс-конференции с представителями иностранной прессы. Выглядел он совершенно благополучно. На похоронах Джузеппины не было ни одной немецкой женщины, не было даже жен коллег посла фон Штума. Похоронная процессия была небольшой: группа итальянских рабочих из организации Тодта, несколько берлинских итальянцев и служащих итальянского посольства. Джузеппина оказалась недостойной быть оплаканной немецкими женщинами. Жены немецких дипломатов гордятся страданиями, нищетой и лишениями своего народа. Немецкие жены немецких дипломатов не выбрасываются из окон и не кончают жизнь самоубийством. Heil Hitler! Посол барон фон Штум шел в похоронной процессии в мундире гитлеровского дипломата, время от времени он подозрительно оглядывался и краснел. Он стыдился, что его жене (ах! жене итальянке) не хватило сил выдержать страдания немецкого народа.
340
Ах, как трудно быть женщиной! (фр.).
– Parfois j’ai honte d’^etre femme [341] , – тихо сказала Луиза.
– Почему, Луиза? Давайте я расскажу вам историю о девушках из городка Сороки, который стоит на реке Днестр, что в Бессарабии.
Это были несчастные еврейские девушки, они прятались от немцев в лесах и полях. В полях зерновых и в бессарабских лесах между Бельцами и Сороками было много еврейских девушек, которые очень боялись немцев, боялись попасть им в лапы.
Их не пугали немецкие лица, лающие хриплые голоса, голубые глаза, тяжелая, размашистая поступь, но их пугали немецкие руки. Они не боялись их арийских шевелюр и автоматов: они боялись их рук. Когда колонна немецких солдат появлялась на дороге, еврейские девушки, прятавшиеся в полях и в лесах среди акаций и берез, дрожали от страха, и, если одна из них начинала плакать или кричать, подруги затыкали ей рот ладошкой или пуком соломы. Бедняжка продолжала кричать и отбиваться, боясь попасть в немецкие лапы, она уже ощущала под своей одеждой цепкие мерзкие руки, чувствовала, как железные пальцы проникает в ее тайную плоть. Еврейские девушки прятались в полях, растянувшись в борозде среди пшеничных стеблей, в лесу из теплых золотистых растений, и замирали, чтобы не шевелить колосья. Если в безветренную погоду немцы замечали шевеление хлебной нивы, они кричали: «Achtung! Партизаны!» – и выпускали автоматные очереди по
341
Порой мне стыдно, что я женщина (фр.).
Им было по восемнадцать-двадцать лет, они были молоды и красивы, а уродицы и калеки оставались сидеть взаперти в домах бессарабских гетто и, подняв занавеску, смотрели на проходящих немецких солдат и дрожали от страха. Может, не только страх, но что-то еще вызывало дрожь в тех бедных горбатых, хромых и увечных девушек со следами золотухи, или оспы, или экземы. Они дрожали от страха, поднимая занавески, чтобы посмотреть на идущих мимо немцев, испуганно отшатывались от их случайного взгляда, нечаянного жеста или слова и, смеясь, краснея и покрываясь испариной, перебегали, хромая и наталкиваясь одна на другую, к другому окну в темной комнате, чтобы увидеть уже свернувших за поворот немецких вояк.
Прятавшиеся в полях и лесах девушки испуганно бледнели, услышав шум моторов, стук лошадиных копыт или шум колес на дорогах, ведущих из Бельц через Сороки и дальше через Днестр на Украину. Они жили, как дикие животные, питаясь тем скудным провиантом, который удавалось добыть у крестьян: куском хлеба или мамалыгой, крохами брынзы. Иногда перед закатом немцы выходили на полевую охоту на еврейских девушек. Они расходились, как растопыренные пальцы огромной руки, они прочесывали пшеничные поля и перекликались молодыми хрипловатыми голосами: «Курт! Фриц! Карл!» – так охотники в загоне прочесывают вересковую пустошь, чтоб поднять куропаток или перепелок.
Застигнутые врасплох испуганные жаворонки взмывали в пыльном воздухе заката, солдаты провожали птиц взглядом, а спрятавшиеся в пшенице девушки затаив дыхание смотрели на сжимающие приклады руки, немецкие руки, неотвратимо цепкие руки, покрытые белесым, похожим на овечий очес пухом, которые то появлялись, то пропадали среди колосьев. Вот загонщики уже близко, они шагают, пригнувшись, слышится их громкое, хриплое дыхание. Они шагают до тех пор, пока не вскрикнет одна, потом другая, потом еще.
Однажды санитарная служба 11-й немецкой армии решила открыть в городке Сороки военный бордель. Но кроме старух и уродиц других женщин в городке не оставалось. Город был разрушен немецкими и русскими минометными обстрелами и бомбежками, почти все население бежало, молодые ушли с советскими войсками за Днепр, уцелел только городской парк и квартал вокруг старинного, построенного генуэзцами замка, что стоит на западном берегу Днестра посреди лабиринта из низеньких деревянных и глиняных домишек, населенных нищими татарами, румынами, болгарами и турками. С высоты нависающей над рекой кручи был виден зажатый между Днестром и крутым лесистым холмом город с разрушенными или почерневшими от пожарищ домами, некоторые из них еще дымились за парком. Таким был город Сороки на Днестре – почти стертое с лица земли поселение с запруженными военными колоннами дорогами, – когда в одном уцелевшем доме под стеной генуэзского замка был открыт военный бордель.
Военное командование выслало патрули на отлов еврейских девушек, еще прятавшихся в полях и лесах в окрестностях города. Когда бордель торжественно, с военной помпой был открыт официально прибывшим командиром 11-й армии, с десяток бледных, с опухшими от слез глазами девушек принимали генерала Шоберта и его свиту. Все были очень молоды, некоторые совсем еще девочки. На них были не длинные халаты из красного, желтого, зеленого шелка с широкими рукавами (традиционный наряд женщин в восточных борделях), а все лучшее из их собственного гардероба: непритязательные приличные платья простых провинциальных девушек, в которых они очень походили на студенток (многие из них и были студентками), собравшихся у одной из подруг для подготовки к экзаменам. У всех был испуганный, робкий и пристыженный вид. За несколько дней до открытия заведения их видели шагающими по дороге в сопровождении двух автоматчиков, каждая несла тюк, или кожаный чемодан, или перевязанный шпагатом сверток. У всех припорошенные пылью волосы, нацеплявшиеся на юбки колосья, порванные чулки; одна босоногая прихрамывала, неся туфельку в руке.