Караван дурмана
Шрифт:
Теперь пошло совсем другое кино, реалистичное, жестокое, бескомпромиссное. В нем жили как бы понарошку, а умирали по-настоящему. Такие времена, будь они неладны.
Корольков, дождавшись, пока сидящие впереди поменяются местами, осторожно кашлянул:
– Вы сказали, что бандиты, гм, не любят честных поединков. А сами, гм…
– Зачем навязывать людям то, что им не нравится? – усмехнулся Громов, после чего мягко прикоснулся к плечу дочери. – Все, пора. Трогай, Лена.
– С богом, – прошептал Корольков, когда Громов приготовился выпрыгнуть из машины на ходу.
– С чертом, – донеслось в ответ. В то же мгновение Громов исчез. Как сквозь землю провалился.
Если бы на домах степного поселка сохранились ставни, их бы обязательно закрыли. Двери пока на растопку не пошли, но их не очень-то забаррикадируешь – нечем. Впрочем, надежды на них маловато – хлипкие уж очень, прогнившие насквозь или кое-как сколоченные из деревянных ящиков, держатся на одном честном слове. Жители поселка, притаившиеся за своими ненадежными дверями, понятия не имели, доживут ли они хотя бы до сегодняшней ночи, не то что до завтрашнего рассвета. Они не перемен к лучшему ждали, а собственной смерти. Так здесь давно повелось. С тех пор, как сторонники загадочного «консенсуса» и «нового мышления» ввергли страну в пучину хаоса и средневековых междоусобиц.
– Падлы продажные, – пробормотал раздетый до пояса Тулиген Жизебекович, вот уже два часа с лишним орудовавший лопатой. – Нелюди.
Твердая земля на задворках поддавалась долбежке плохо, окоченевшее тело девушки упорно не желало скрючиваться таким образом, как того хотелось усталому землекопу. Пришлось сначала могилу расширить, потом – углубить, наконец – прокопать лишних сантиметров тридцать в длину. Усталость и возрастающее раздражение заставляли Тулигена часто сплевывать по сторонам, словно в рот ему лезла мелкая мошка, а какая может быть мошка в марте?
Наконец покойницу удалось пристроить на дне ямы, но теперь предстояло забросать ее землей, а Тулиген уже едва стоял на ногах. Совсем его силы покинули. Даже вид голого женского тела не возбуждал. Вот до чего довела его политика реформ. Вот она – демократизация общества. Народ от ветра шатается, а кучка зажравшихся политиков даже в ус не дует.
– Нелюди, – убежденно повторил Тулиген, ссыпая землю в могилу. – Все из-за вас, демократов проклятых. Сначала перестройка, потом перестрелки…
Он точно помнил день, когда к власти пришел шельма, меченный богом, – это произошло 11 марта 1985 года. Тулиген встретил известие в полулюксе семипалатинской гостиницы, развалясь на кровати с пышной коридорной, от которой недавно ушел муж. Она задала Тулигену такого жару, что он забыл о всех своих нехороших предчувствиях, а через каких-то полтора месяца состоялся пленум ЦК КПСС, и пошло-поехало.
– Скажи-ка, дядя, ведь недаром… – пропыхтел он, налегая на лопату, – недаром… иэх… страна, спаленная Гайдаром… иэх… бандиту была отдана…
Уф! Тулиген остановился, чтобы отдышаться и вытереть струящийся со лба пот. Из земли торчали только ноги покойницы да несколько прядей ее волос. Дело почти сделано. Жаль, что в могиле лежит не Горби, очень жаль. Тулиген бы не пожалел здоровья и сил, чтобы вырыть еще одну яму. Даром.
25 декабря 1991 года он, как и весь советский народ, увидел и услышал самую короткую, самую последнюю речь горе-президента: «Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям. Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик, но одновременно и за сохранение союзного государства, целостности страны. События пошли по другому пути. Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться. Я покидаю свой пост с тревогой, но и с надеждой, с верой в вас, в вашу мудрость и силу духа. Желаю всем всего самого доброго».
– Угу, всего доброго, – пропыхтел Тулиген, трамбуя могилу. – В речку бросили котят, пусть ебутся как хотят.
По-воробьиному прыгая на пятачке свежей земли, он с тоской поглядел на вечернее небо. Есть там кто-нибудь? Будут ли замечены его страдания? И не было наверху никакого знамения.
А Верка Смердючка, укрывшись дырявым пледом, тряслась в сарайчике от приступа лихорадки. Ей мерещилось, что по улице, как в старые добрые времена, гонят пестрое стадо буренок, в воздухе стоит дух коровьих лепешек, щелкает кнут пастуха.
– Эге-гей, Верка, забирай свою Аллу Борисовну!
– Иду-иду, – заволновалась она, перебирая распухшими ногами, да так и осталась лежать на прелом тюфяке. И вкуса парного молока в ее пересохшем рту не появилось.
Старуха Кунанбаева раскачивалась из стороны в сторону и, устремив безумный взор в печурку, где горел кусок автомобильной покрышки, вспоминала молодость. Резина коптила, шипела, плевалась огненными брызгами. Молодость вспоминалась плохо, точно чужая. По морщинистым слезам Кунанбаевой ползли мутные слезы.
Ее пятилетний внук, обувшись в отцовские сапоги с обрезанными голенищами, ходил по двору, представляя себя большим и сильным. Зачерпнул тушенки, отправил ее в рот, облизал ложку, вытер полой рубахи… Но консервная банка, которую он держал в руках, была пустая, и сказочное лакомство появляться в ней не спешило.
Тощая кошка, у которой мальчишка забрал ее посудину, равнодушно отвернулась. Уже давно никто не угощал ее хотя бы хлебом, размоченным в воде. Ей наливали в банку только воду, а к ней кошка даже не прикасалась, предпочитая пить из луж или из ручья в овраге.
От колодца, которым пользовались неразборчивые люди, несло гнилью и дохлятиной. Мятое ведро болталось на ветру, громыхая цепью: бом-м… бом-м… бом-м… Издали это напоминало звон погребального колокола.
Глаза людей, прикладывающихся к окнам и щелям, были тусклыми, как у покойников.
Бом… Бом… Бом…
Скоро никого тут не останется – или бандиты всех поубивают, или одичавшие псы растерзают. Полная безысходность.
Предзакатное солнце. Черные тени. Вымирающий поселок.
Уже почти могильная тишина.