Карельская сага. Роман о настоящей жизни
Шрифт:
– Ну вот, Матвей, объясни, как так получилось, что ты гражданина чуть не застрелил? Или мало один срок отмотал, на второй метишь? Это не иначе как хулиганство, а то и причинение увечий.
Алексеич вскочил со стула, но милиционер сделал знак, чтобы он сел обратно. Матвей переминался с ноги на ногу. Его взгляд, обычно злобный и нагловатый, потух сразу, как милиционер сказал о новом сроке.
– А мне всё равно, гражданин начальник. Сказано было туда никому не ходить. Так что мне, по второму разу объяснять?
– Да, Матвей, законы у тебя какие-то свои, явно не советские.
– Какие есть, гражданин начальник, жизнь такая. Хочешь, вяжи прямо здесь. Жаль, промахнулся, – Матвей натянуто улыбнулся, обнажив десны с отсутствующими
– Матвей, Матвей, что ты такое говоришь! – послышался с крыльца женский голос.
– Да помолчи ты, – цыкнула на жену Матвея тетя Софья. – Видишь, люди разговоры говорят. Не встревай.
Сидя на кровати, всхлипывала Лена, на скамье слезу утирал Кирилл. Повисло молчание. Тетя Софья сдвинула с огня сковороду с уже готовыми грибами и, откланявшись, ушла.
– Ладно, Матвей, никуда ты не денешься, надеюсь, дурить не будешь, а вы, Дмитрий Алексеевич, подумайте, может, простите. Оступился человек, не уследили. Ему ж новый срок по всей строгости дадут, тут уж никакие поблажки и поручительства не помогут. Твое ружье я, Матвей, забираю с собой, завтра придешь, заберешь…
– Но… – вмешалась в разговор Лена.
– А вы, гражданка, сами зимой волков стрелять пойдете? У нас в поселке, знаете ли, желающих немного. А сколько уже телок да поросят погрызли, не пересчитать, одни убытки. Да и вон, той зимой, сколько ни стреляли, а еще и собак во двух дворах съели.
Про съеденных собак и съеденных поросят говорили во всех окрестных поселках. Отчего-то волки прошедшей зимой обосновались именно за вторым озером. Председатель колхоза за каждого убитого волка платил из своего кармана по пять рублей, и по его просьбе Очкастый организовал заготовку шкур для последующей продажи в город. Но даже при усиленном отстреле, как говорили, численность волков зимой вокруг поселка не убавлялась.
Когда Лена слышала все эти разговоры, она живо представляла себе, как страшно будет ходить в поселок из деревни, когда наступит зима, их первая с Кириллом зима в деревне. Она вдруг зауважала Матвея. Конечно, простить его ей было сложно. Но сама с ружьем на волков она бы никогда не пошла и Алексеича бы не отпустила. Матвей стоял, то оглядываясь на жену, то глядя в пол. Выглядел он довольно жалко.
– Ты тут с Дмитрий Алексеевичем потолкуй, может, не станет он на тебя заявление писать, мы предупреждением отделаемся. Что на меня так смотришь? Потолкуй, потолкуй, а мы с твоей женкой в поселок пойдем, нагонишь нас по дороге.
Хлопнула дверь. Матвей стоял посреди дома, перед ним за столом сидел Алексеич, на столе лежало полотенце с засохшими пятнами крови. Кирилл и Лена молчали.
– Пойдем выйдем, – предложил Матвей и показал на дверь. – Потолкуем.
Алексеич встал и, ни слова не говоря, пошел с ним. Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Лена принялась ставить чайник и накрывать на стол. Когда Алексеич вернулся, Кирилл с ревом и слезами бросился к нему и обнял.
– Да что ты, брат, что ты в самом деле… – улыбался Алексеич, а у самого ком в горле стоял. – Извинился дядя Матвей, больше не будет в нас стрелять, на мысок за грибами можем спокойно ходить, не тронет он нас.
Кирилл плакал, растирая слезы почерневшими от грибов и брусники пальцами. Все следующие дни у него прошли, словно в тумане, накрывшем лес и деревню вместе с затяжными дождями. Он плохо помнил, как на следующее утро пришла, ковыляя, Марина Павловна, поклонилась в ноги Алексеичу и опешившей Лене, вручила ей сверток с десятком яиц и, отсчитав дрожащими старческими руками купюры, положила на стол сто двадцать рублей:
– Вот, Матвейка просил, отдашь, когда смогёшь, нам не к спеху.
Не запомнил и не узнал Кирилл и то, как Алексеич бегал к председателю колхоза, как он звонил куда-то в город, а потом и, крича в трубку, по межгороду. Как на следующий день Алексеич чуть не опоздал на утреннюю электричку, а вечером вернулся, купив билеты на самолет и какие-то лекарства для мамы. Как мама спешно собирала вещи, как просила тетю Софью и дядю Василия присмотреть за домом. Как они уехали в город и ночевали в аэропорту. Как летели на самолете, как Лене стало плохо, и ее отпаивали холодной водой, как проплывали внизу реки, напоминавшие ручейки, и горы с вершинами, укутанными снегом. Как прилетели поздно вечером, когда автобусы уже не ходили, и несколько часов ехали до санатория в кабине попутного грузовика. И то, как Алексеича и Лену назвали аморальными товарищами и отказывались селить в один номер, так как у них в паспортах отсутствовали штампы о заключении брака. Как вышла дежурная, которую успел предупредить заведующий, с которым, в свою очередь, договаривался председатель колхоза. Всего этого Кирилл не запомнил, потому что другие впечатления были гораздо ярче: проснувшись утром, он первым делом подошел к окну и, увидев вдали, за деревьями, укутанное дымкой море с маленьким кораблем на горизонте, весело сказал:
– Гагры, мама, это Гагры!
Глава третья
I
За одиннадцать с лишним лет жизни в деревне Лена стала там почти своей, не пришлой. Пришлых людей на Севере сторонятся, и передается это из поколения в поколение с молоком матери. Лена начинала с простой рабочей в колхозном цехе, взятой на птичьих правах, на время, из-за отсутствия желающих возиться в сырости и мыть оборудование хлоркой. Она не капризничала и восприняла всё это как должное. Шло время. На волне гласности председатель колхоза стал искать лазейки, чтобы поселок зажил лучше, чтобы люди могли заработать и наконец зажить по-человечески. Так часть колхоза стала гордо именоваться кооперативом: из излишков молока начали делать кое-какие продукты, но не для себя, а на продажу. Лену зауважали: была она начальницей цеха, считай, главной по кооперативу.
Алексеичу вместо комнаты в колхозном рабочем бараке дали отдельную квартиру в деревянной пристройке. В ней иногда оставалась и Лена, чтобы ежедневно не тратить по сорок минут на дорогу со второго озера и обратно. Она смирилась с невозможностью провести электричество из поселка в деревню. Дмитрий Викторович, получив из разнообразных инстанций несколько отписок с резолюцией «Не представляется целесообразным», к идее поостыл. Да и вряд ли можно было ждать, что после появления в деревне электричества в нее кто-то вернется.
Даже сыновья тети Софьи и дяди Василия перебрались в город и, судя по всему, навсегда.
Перестройка больно ударила по всем окрестным поселкам. Работа постепенно останавливалась. Вместо того чтобы работать как следует, люди бросали всё и чего-то до бесконечности ждали, уставившись в экраны телевизоров, у кого они были. С экрана неслись пламенные речи об ускорении и гласности, сменившиеся совсем уж непонятными для деревенского жителя разговорами. Исчезли продукты: поселковый магазин у железнодорожной платформы стоял почти пустым. Прилавки были заставлены консервированной морской капустой и солью «Экстра», которая толком ни на что не годилась. Возвращаясь из Петрозаводска, председатель колхоза рассказывал, что городские ездят за дефицитами в Ленинград на колбаснике – так они называли поезд, связывавший два города. А электричку до деревни именуют не иначе как колхозником. Сев на нее вечером, можно было выйти на какой-нибудь станции, рядом с полями с картошкой или капустой, наворовать ее и утром вернуться на первой электричке в город. Остатки урожая убирали приезжавшие из города студенты и рабочие, с которыми частью урожая и расплачивались. А в колхозах всё больше сидели, уставившись в старенький телевизор, и тихо пили горькую. Только это были уже не колхозы и даже не кооперативы, а акционерные общества.