Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
До Трира он добрался без осложнений и выяснил, что все касающееся наследства предстоит оформлять и решать в Голландии. Завещание его матери выглядело, по словам Маркса, «несколько запутанным», а одним из двух душеприказчиков был назначен дядя Лион. Но из Трира — возможно став сентиментальным из-за своей болезни или переживая смерть матери — он послал Женни настоящее любовное письмо, которым словно пытался стереть воспоминания о пережитых за эти годы страданиях и мучениях. Как будто их и не было, этих лет — и они снова вернулись в Рейнланд, молодые и влюбленные…
15 декабря 1863 года Маркс писал:
«Дорогая, сладкая, любимая Женни!
То, что я так долго не писал тебе, — уж конечно не потому, что забыл. Как раз наоборот. Я совершил паломничество к старому дому Вестфаленов (на Нойештрассе), который интересовал меня куда больше любых римских древностей, ибо напомнил мне о самых счастливых днях моей юности и о том, что взрастил в своих стенах самое большое мое сокровище. Кроме того, меня каждый день и со всех сторон спрашивают о «самой красивой девушке Трира» и о «королеве бала». Чертовски приятно осознавать, что твоя жена, словно зачарованная принцесса, живет в памяти и воображении у целого города» {84}.
Через неделю Маркс выехал из Трира в Голландию. Однако во время его пребывания там на спине у него появился точно такой же карбункул (Маркс называл его «второй Франкенштейн»), прямо под шрамом от первого. Он снова испытывал сильную слабость и думал, что, скорее всего, не сможет вернуться в Лондон до января. Энгельсу он рассказывал, что дядя сам делал ему припарки, а его очаровательная племянница, 27-летняя Нанетт, «была образцовой медсестрой и сиделкой» {85}.
Хоть Маркс и болел, но он был в тепле, в хороших условиях и хорошо питался, а в это время Женни с детьми в Лондоне снова полностью зависела от Энгельса.
На окнах намерзал лед, и дому на Графтон-Террас требовалась целая гора угля, чтобы поддерживать в комнатах тепло {86}. Зимой в подвале не лишней была бы и тонна угля, в этом не было ничего необычного для викторианских домов. Наконец, счет предъявил и возница фургона, доставлявшего продовольствие, — в тот самый момент, когда семья окончательно исчерпала все свои запасы.
Маркс не писал Женни на Рождество, и потому после Нового года она сама послала ему письмо, которое назвала «инициативой в розовых тонах» — чтобы прервать 8-дневное молчание в их переписке. Несколько неискренне она говорила, что чувствовала бы себя «очень, очень одиноко» в течение этих праздников, если бы не знала, что с ним все в порядке и в Голландии за ним хорошо ухаживают.
Затем она описывает их довольно невеселое Рождество в Лондоне, что Маркс не мог интерпретировать иначе, чем сигнал о том, что им действительно очень одиноко. Елки и прочих рождественских украшений у них не было, и потому Женнихен и Лаура попытались поднять настроение Тусси, нарядив двадцать с лишним кукол в разные туалеты — в том числе из одной куклы сделали китайского мудреца, приклеив ему бороду, сделанную из локона девочки.
Хозяин дома не появлялся, видимо зная, что Маркса нет в Лондоне, а кроме того, он и ближайшие соседи были в курсе болезни Маркса. Однако после праздников он визит все-таки нанес.
Были и светлые моменты. Сочельник Марксы провели вместе со знакомой французской семьей по фамилии Лоример. Полночь Рождества они встретили песнями и танцами, гости разошлись только в два часа ночи. Праздничного настроения добавил и визит Люпуса, который подарил девочкам 3 фунта, на которые вся семья отправилась в театр. Женни рассказывала, что вечер доставил большое удовольствие их «трагической» Женнихен, а обратно они вернулись в кебе. Все были страшно довольны.
Однако тон самой Женни показывал, что она довольной не была. Вместо традиционной «тысячи поцелуев», она закончила свое письмо словами: «Что ж, до свидания, мой мальчик. Надеюсь вскоре тебя услышать» {87}.
Январь сменился февралем, а Маркс так и не вернулся в Лондон, отчаяние Женни росло. В письме подруге она довольно резко описывает свои чувства: «Вдали от него, измученные страхом и тревогой, почти раздавленные грузом долгов и затянувшихся болезней… мы сидели и тосковали, одинокие, лишенные всякой надежды» {88}. Женни чувствовала себя брошенной; она отпраздновала свое 50-летие с детьми среди рекордно холодной зимы {89}, которая вполне соответствовала ее настроению.
Оглядываясь на тот период, Женни называет его одним из самых тяжелых. Маркс же, напротив, говорит своему дяде, что два месяца, проведенные в Голландии, были счастливейшими в его жизни {90} — хотя он и страдал от новой вспышки фурункулеза; карбункулы достигали размеров мяча в гольф, Маркса мучили боль и лихорадка.
Он вернулся в Лондон 19 февраля {91}, выглядя гораздо упитаннее и бодрее, чем встретившие его дома женщины. От матери Маркс унаследовал около тысячи фунтов, вырученных за ее имение (хотя всю сумму сразу получить было нельзя, а 300 фунтов из нее должны были сразу пойти на оплату долгов) {92}, и часть этих денег он, как и Женни в 1856 году, использовал на то, чтобы перевезти семью в новое и лучшее жилище. Графтон-Террас не была связана с трагическими смертями, как Дин-стрит, но жизнь Марксов здесь была исполнена исключительно страданий. С того момента, как они сюда переехали, одиночество и болезни преследовали их, едва не внеся разлад даже между Марксом и Женни.
Марксы переехали не слишком далеко, оставшись в пределах Хэмпстед-Хит, однако дом на Вилла Модена, 1, Мейтленд-парк — солнечный, дорогой, стоящий совсем рядом с новенькой церковью — был в несколько раз роскошнее {93}.
В каждой комнате трехэтажной загородной виллы был камин, позади дома был разбит сад, перед домом был парк, а в большой гостиной — зимний сад. У каждой девочки теперь была отдельная спальня {94}, в доме было место и для подобранных Тусси животных — к тому времени в семье жили две собаки, три кошки и две птицы {95}. Маркс выбрал для себя комнату на первом этаже с видом на парк, а женщины хозяйничали на остальной территории. Женни чувствовала, что здесь они бы могли начать жизнь заново. Это был дом, которым их дочери могли гордиться, а их мать могла явить во всем блеске свою врожденную респектабельность.
Видимо, так и не усвоив уроки Графтон-Террас — о том, что если ты имеешь возможность снять дорогое жилище, то это еще не означает, что ты сможешь его содержать, — Маркс подписал договор трехлетней аренды с колоссальной суммой ежегодного взноса — 65 фунтов {96}. Как всегда, семья радостно поддержала эту экстравагантную выходку.
В конце апреля Энгельс написал Марксу, что его очень беспокоит здоровье Люпуса. Люпусу было 55, и он страдал от частых головных болей, но врач не обращал на них большого внимания, предпочитая волноваться о подагре в пальце ноги. Энгельс привел другого врача, но состояние Люпуса ухудшалось. Вероятнее всего, у него было кровоизлияние в мозг, либо мозговая лихорадка {97}. Маркс тоже встревожился и 3 мая отправился в Манчестер. 6 дней спустя он написал Женни, что Люпус умер.