Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Тусси получила независимость — как давно и хотела. Твердо решив не полагаться на помощь Энгельса, она бралась за любую работу — литературную, учительскую, исследовательскую — за все, что могло принести хоть пару пенсов. А осенью 1883 г., через 16 лет после опубликования, они с Лаурой получили первые роялти от издания «Капитала». Энгельс сам провел все банковские операции — и 12 фунтов были разделены поровну между Тусси, Лаурой и детьми Лонге {44}. Сумма была мизерной, но получатели приняли ее с радостью — это было символическое во всех смыслах вознаграждение. Дети Маркса, по словам Лафарга, были «в трудном положении». Сам Лафарг не имел иных источников доходов, кроме написания статей для социалистических газет и агитационной работы — но ни то, ни другое не принесло ему ни единого су.
Впрочем, аудитория его росла, пополняясь радикалами левого толка. Недовольство рабочих во Франции было в несколько раз сильнее, чем в Англии, поскольку там страдало еще и сельское хозяйство. Развитие торговли и транспорта позволило ввозить на французский рынок пшеницу из России и Америки, отчего цены на местную сельскохозяйственную продукцию снизились на четверть {45}. Свободная торговля также провоцировала потери на производстве: немецкие игрушки, немецкая и бельгийская мебель хлынули на французский рынок. Даже товары традиционного парижского производства, искусственные цветы, отныне импортировались из Германии и Англии {46}.
Одновременно по Франции ударил общий производственный кризис, стоивший многим рабочим их мест — и в марте 1883 года, в месяц смерти Маркса, толпы безработных вышли на улицы Парижа. Последовала серия жестких и довольно агрессивных забастовок. Возмущение рабочих вызвала не только низкая заработная плата и сверхурочные часы работы — но и нечеловеческие условия жизни работающих на шахтах и заводах: деревянные бараки без воды, отопления, канализации. Такое жилище подходило животным — но не рабочим и их семьям. Поколения вынуждены были жить вместе, потому что надежды на нечто лучшее у них не было. Нормальная еда была роскошью, медицинская помощь — фантастикой.
Хозяева предприятий очень боялись, что социалистическая пропаганда проникнет в эти лагеря, и потому позволили рабочим меньшее, как они считали, из двух зол: создание профсоюзов. По их мнению, профсоюзы могли несколько размыть привлекательность социализма в глазах рабочих. Однако заниматься профсоюзы имели право исключительно экономическими вопросами — заработной платой и продолжительностью рабочего дня — а не социальными вопросами, типа условий проживания {47}.
Лафарг и Гед пробыли в Сан-Пелажи с мая по октябрь, а между тем напряженность в отношениях французских рабочих и работодателей нарастала. Лафарг же пел про свое пребывание за решеткой, как жаворонок. Он пил кипрское вино, милостиво соглашался есть очищенного омара (потому что это было более по-пролетарски) и требовал от товарищей по партии прислать ему настольные игры. Однако ему было скучно, и он рассказывал Энгельсу: «Стены производят странный эффект на мои нервы!» {48}
Лаура сообщила, что Поль плохо себя чувствует — хотя и подозревала, что виной тому была в основном слишком жирная утка и обилие жареной дичи {49}. Пока Поль был в тюрьме, ее собственная жизнь была куда менее «забавной». Они к тому времени переехали в многоквартирный дом близ Монпарнаса, на бульваре Порт-Рояль, который был переполнен апологетами свободной любви… хотя Лаура подозревала, что обычными проститутками. Квартира Лафаргов была отделена от соседской всего лишь тонкой перегородкой — ни о какой неприкосновенности частной жизни или комфорте говорить не приходилось. Кроме того, у нее не было денег. Лаура начала покупать лотерейные билеты, надеясь на большой выигрыш; за деньгами на ежедневные расходы она обратилась к Энгельсу {50}. От него деньги она принимала — потому что они с Полем работали на партию, и потому, что у нее не было другого выхода.
Поссорившись и разойдясь со своей единственной, оставшейся в живых сестрой Лаура была лишена общения и занятия, которое могло бы придать ее жизни хоть какой-то смысл: работы с сочинениями отца. У нее не было даже такого утешения, как у ее матери — участия в политических делах собственного мужа; Лаура мало интересовалась доморощенным политиканством Лафарга, который после освобождения из тюрьмы начал разъезжать по всей Франции в поисках подходящей аудитории для своих выступлений. И, разумеется, страшнее всего ее терзали воспоминания об умерших детях. Осенью, в полном одиночестве справляя свой день рождения, она писала Энгельсу:
«Несколько дней назад мне исполнилось 38! Разве не ужасно? Я никогда не думала, что проживу так долго, да мне никто столько и не отпускал. Стыдно признаться, но это письмо запятнано бессмысленными и глупыми слезами — это по твоей вине!» {51}
16 лет назад она вышла замуж за Лафарга — испытывая страх, но наверняка и удовольствие от приключения, в которое ввязывалась. Теперь, сидя среди парижских подонков в убогой съемной квартире, Лаура должна была осознать, насколько неудачным было это решение.
Поминки решили устроить в марте 1884 года на кладбище Хайгейт, в годовщину смерти Маркса. Кроме того, это была тринадцатая годовщина разгрома Коммуны. В прошлом году на похоронах присутствовало чуть больше десятка человек, однако этой весной более 6 тысяч человек, почти все в чем-то красном, собрались на Тоттенхем-Корт-роуд в Сохо, чтобы колонной пройти до места его упокоения. Вся эта многотысячная толпа состояла в основном из англичан, хотя приехали и делегаты из Франции и Германии. Удивительная гримаса истории: при жизни Маркс никогда не мог похвастаться большим количеством сторонников-англичан.
Пройдя по главным улицам Лондона и поднявшись на несколько миль по крутой дороге, ведущей к окраине кладбища, собравшиеся выяснили, что путь дальше им прегражден полицией. Тусси рассказывала Лауре, что около 500 полицейских охраняли массивные ворота Хайгейта. Она сама подошла к офицеру и попросила у него разрешения, чтобы вместе с несколькими женщинами пройти и возложить цветы на могилу своего отца — однако получила отказ. Толпа вела себя мирно; люди развернулись и отошли к ближайшему парку, где за ними также пристально наблюдали полицейские, однако в ход митинга не вмешивались {52}.
Эта блестящая демонстрация того, как сильно повлиял Макс на социалистическое движение, стала еще и первым выходом на большую политическую сцену Эвелинга, который обратился к собравшимся так, словно был наследником Маркса. Еще в прошлом году этот человек был неясной тенью в лондонской политической тусовке, однако за столь короткое время ухитрился пройти в первые ряды «партии Маркса». Энгельс даже позволил Эвелингу помочь Сэму Муру перевести «Капитал» на английский язык, невзирая на тот факт, что он ничего не смыслил в экономике, и его работа была, по словам самого же Энгельса, «совершенно бессмысленна» {53}. Энгельс пошел на это из уважения к Тусси — это была первая из подобных уступок, которые будут иметь серьезные личные и политические последствия. Позднее сформируется мнение, что подобное безусловное принятие Энгельсом Эвелинга подтолкнет распространение идей Маркса в Англии именно в тот момент, когда в этом назреет острая необходимость.