Карнавал
Шрифт:
Сейчас, спустя пятнадцать лет, того подвальчика уже не было. Он расспросил женщину, живущую поблизости. Женщина все помнила цепкой, но неверной женской памятью, и все рассказала ему, с добавлением подробностей. Женщина рассказывала так, будто она сама присутствовала при всем. Женщина была современным Шекспиром, в тысячный раз рассказывающим повесть, печальнее который нет на свете.
Потом он пошел к кладбищу и увидел две (именно две) могилки, трогательно украшенные цветами. Одна могилка была фальшивой, и он не знал, к какой из них обратиться в душе. Обращаться к пустой кучке земли ему казалось кощунством. Поговорив с людьми, он снова выслушал свою собственную историю. Множество подробностей были для него новы.
Он уезжал на полупустом автобусе и вспоминал о том, как была написана последняя записка. Как они спорили, кому из них писать, и не могли договориться – как будто это имело какое-то значение. С бетонного потолка все время падали капли, по ночам это успокаивало, как тиканье ходиков – и это тоже имело значение. Он подумал о том, сможет ли рассказать все это кому-нибудь, рассказать о том, что помнил он, а не искаженную тысячами зеркал сказку. Кому можно рассказать все это? Кто сможет его понять? Его понимала только она, но ее нет. Остается ли жить душа после смерти? Хоты бы в каком-то из смыслов, которые люди вкладывают в понятие «жизнь»? Например, общаясь с людьми, мы передаем им часть собственной души. Значит, ее душа до сих пор живет в других людях, разбрызганная на мелкие капли; может быть, не все еще капли высохли? Как найти людей, которые смогли бы понять если не всю, то хотя бы каплю его правды. Где эти люди?
Тогда она все продумала заранее. Она заранее знала, что все кончится так. У нее была бумага и две авторучки, чтобы наверняка. Не было только слов. Слова были у него. Он прекрасно знал, что нужно сказать. Еще лучше он мог бы сыграть это на скрипке.
Он сказал ей об этом, но она не поняла.
«Как можно сыграть последние слова на скрипке?»
Он промолчал.
Даже она не понимала, и даже тогда. Стоит ли искать понимания среди людей?
Слева тянулся черный сосновый лес, тихий, мокрый, гасящий любой звук мягкой влажностью прошлогодней хвои.
20
Главная движущая сила истории – глупость. Не только истории, но и бесчисленных жизненных историй.
– А вот и вы, – сказал человечек и протянул к ней руку с черной книжечкой, – сейчас вы пойдете со мной.
– Да, это я, вы угадали, – сказала Одноклеточная, – как ваше здоровье?
– Вам наручники надевать или нет? Если будете спрашивать – надену.
– Тогда я буду не спрашивать, а утверждать, – сказала Одноклеточная. – Здоровье ваше не очень.
– Если вы вздумаете бежать, – сказал человечек, – то я вас поймаю и застрелю.
– Как, и то и другое? Достаточно просто застрелить.
– Вижу, что вы уже собрались бежать, – продолжал человечек, – у вас это не выйдет.
– А у других выходит?
– У меня под пиджаком… – начал человечек.
– Пожалуйста, без эротических подробностей, я смущаюсь.
Человечек покраснел.
– Знаю, – сказала Одноклеточная, – у вас под пиджаком пистолет. И вы не маленький, а целый метр пятьдесят четыре. Маленькие всегда быстро бегают. Кто метр пятьдесят четыре – те все чемпионы по спринту. А на небе растут звезды.
– Что? – удивился человечек.
– Я над вами издеваюсь, – сказала Одноклеточная, – надевайте наручники.
В этот раз они ехали в машине. В зарешеченный гробик втиснулись Одноклеточная, доктор Лист и коротышка. Доктор угрюмо молчал. Пахло разлитым бензином.
– Доктор, – сказала Одноклеточная, – со мной что-то происходит.
– Что именно?
– Я расширяюсь изнутри.
– Это у нее после лекарств, – пояснил Лист человечку.
Человечек кивнул.
Одноклеточная следила за теми изменениями, которые начинались в ней самой. Она даже перестала дышать, чтобы точнее чувствовать. Это было приближением чего-то огромного и черного, но не зловеще черного, а мягко-черного, как теплая темнота ночной комнаты с занавешенными окнами, с угадывающимся лунным светом снаружи, – ты останавливаешься в дверях и протягиваешь руку к выключателю и медлишь, будто чего-то ожидая, будто что-то ожидает тебя. Душа человеческая, как и человеческая планета, имеет несколько материков, но материки эти еще не открыты. Они спят – громадны, темны и безжизненны. Иногда, носимая неразумными ветрами, твоя лодка пристает к берегу, о существовании которого ты не догадывался. И тогда ты замираешь и прислушиваешься к себе, стараясь понять, что же тебе открылось, стараясь понять смысл мгновения, уже веря в его огромность. Но оно уходит, уходит, уходит. И твоя лодка вновь находит свой путь среди мелкой зыби жизненного моря. Остановись! Эти земли спят, они могут так и не проснуться, ведь жизнь коротка, а душа огромна: они спят, убаюканы собственной тьмой, они ждут не Колумба или Беллинсгаузена, а только тебя – тебя, человека с факелом. Она остановилась у края незнакомой земли – в ее руке был факел. За пульсирующим в ритме сердца световым кругом была совершенная тьма, в которой иногда взблескивали иглы воспоминаний. Это было так страшно и так больно – как рыбе, упавшей на сухое, горящее дно лодки. Это действительно напоминало высадку на другую планету. Она сделала шаг, и это было так странно, что она испугалась и вернулась в глупый обыкновенный мир.
Все трое молчали.
– Спасибо за машину, – сказала Одноклеточная, – как у вас с бензином?
Лист удивленно посмотрел на нее.
– Плохо, – сказал человечек, – но ради такого случая выделили.
– А как ваша жена? Мне приснилось сегодня – ваша жена и ваша дочь. Ваша жена была высокой и толстой, вдвое объемнее вас, а ваша дочь была моей подругой. У нее были тонкие соломенные волосы и на носу веснушки. Она была не очень умна и не очень красива, но она была моей подругой, а значит, лучшей в мире. Вот доктор Лист подтвердит, я ему рассказывала свой сон. Но вот жена у вас была не по размеру. Так как она поживает?
– Я не женат, – сказал человечек и нахмурился.
– Тогда я вас люблю, – сказала Одноклеточная, – я люблю влюбляться в любимых мужчин, если они не женаты. Я вас люблю, если вы скажете, почему на небе растут звезды.
– Звезды?
– Ей плохо, – сказал доктор Лист, – она только что перенесла операцию на мозге. Все, что она говорит, – это бред. Ее нельзя везти на машине, ее нужно срочно в лечебницу. Она может умереть.
– Операцию на мозге? – удивился человечек. – А где же шрам?
– На переносице. Видите, запеклась кровь. В ее голове была игла длиной восемь сантиметров.
Человечек искренне поморщился. Видимо, он имел хорошее воображение.
Так, хорошо, доктор, – подумала Одноклеточная, – ты поддерживаешь мою игру. Но даже тебе не нужно знать, что это всего лишь игра.
Она снова ушла во внутренний мир. Мир был и прост, и сложен – он состоял из воспоминаний, каждое из которых можно было вызвать (реальное, как заснятое на кинопленку) из темных безлунных пространств, которые всасывали ее, как водоворот. Она чуть противилась этому водовороту, но все же шла. Мир был черен, но со всех сторон были разные оттенки черноты. Вдруг она почувствовала приближение чего-то живого и хищного; вспыхнула беспричинная ярость; она ударила головой о стенку машины. Удар был очень сильным.
– Вы же доктор, – сказал человечек, – посоветуйте, что делать.
– Ей нужно срочно в лечебницу, ей нужен покой и сон. Вы видите?
– Вижу, – сказал человечек и посоветовался с рацией.
«Нет», – сказала рация.
– На небе растут звезды, – сказала Одноклеточная, – они растут даже днем. Когда идет дождь, звезды вырастают – они становятся больше после дождя. Люблю грозу в начале мая. Маяки помогают кораблям, но корабли не хотят платить за это. Поэтому завтра объявлено самоубийство всех маяков. А грозу я все равно люблю.