Кащеево царство
Шрифт:
– О матушка-Богородица, спаси меня! – завопил вдруг Упырь. – Владычица югорская, кланяюсь тебе и молю о защите! Грешил, много грешил, но по неразумию и чужому наущению. Неграмотен и тёмен я, но ныне вижу свет твой. Спаси и сохрани, заступница чудская!.. – Ушкуйник ещё что-то лепетал, путаясь в словах и кривясь от рыданий, а Савелий, с изумлением вслушиваясь в его вопли, не мог поверить, что тот обращается с мольбой к статуе богини. Чудовищность происходящего потрясла его. «Что же это деется?» – подумал он. Неужто новгородец и впрямь не отличит языческую идолицу от девы Марии? Но тут же пришло и понимание: ушкуйник молился той единственной, которую только и считал заступницей рода человеческого. Предчувствие близкой смерти пробудило в нём исступлённую веру, а воссиявшая над огнём Золотая Баба привиделась сошедшей с небес Богородицей. Он попросту сходил с ума, и это помрачение могло стать для него избавлением от неотступного страха или, напротив, карой хуже самой смерти.
Края площади осветились пляшущими огнями, и пленники завыли от ужаса. Возле кумиров, стоявших с восточной и западной сторон площади, задымили костры. Привязанные к идолам русичи орали благим матом, а вои, сторожившие их, принялись бить копьями о снег и приплясывать, наворачивая круги возле божков. «Гай! Гай!», – выкрикивали они. Пленники, коим огонь уже лизал пальцы ног, истошно кричали, вои ходили по кругу, шаман колотил в свой бубен, а толпа ревела, вознося руки к темнеющему небу.
– Держись, ребята! – подбадривал сжигаемых Яков Прокшинич. – Мука ваша в раю вознаграждена будет.
Но тем было мало дела до увещеваний боярина. Они стенали в своих верёвках и бились затылками о древесину идолов, спеша разбить себе головы, пока огонь не начал поджаривать их по-настоящему.
Кан спрыгнул с лося, подступил к служкам, державшим над собой Сорни-Най, и преклонил перед нею колени. Потом опять взобрался в седло, взял богиню и поехал с ней вокруг площади, показывая людям владычицу Югры.
– Матушка-Богородица, защити, – твердил как помешанный Упырь. – Матушка-Богородица, оборони…
Савелий чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Ему было дурно, пахучий дым заполнял ноздри, вызывая жужжание в голове, руки и ноги бежали мурашками, а сердце прыгало и бесновалось. Не выдержав, купец тоже упал на колени. Спину его прошибло потом, глаза заморгали часто-часто, а на языке выступил непривычный привкус. Голова готова была разорваться от оглушительного шума. «Не вынесу, не вынесу, не вынесу», – в страхе повторял он, шевеля пересохшими губами. Всё слилось в какую-то невообразимую свистопляску: югорские болваны, костры, топающие ратники, вождь с Золотой Бабой… «Разве можно одолеть эту силу? – благоговейно думал купец. – Безумцы, мы сунули голову в медвежью пасть. Здесь правят иные стихии, и нам тут делать нечего. Сколько бы врагов мы не положили, югорцы всё равно сильнее нас. За них бьётся сама земля. А мне, мне-то что теперь делать? Разве поверит кто, что я сумел уйти от чудинов? Неужто придётся остаться здесь навсегда? Неужто до конца дней своих буду заточён в этом снежном краю?». Лишь сейчас ему вполне стала ясна цена предательства. Отныне пути назад для него были отрезаны. Он пересёк черту, написанную кровью, и должен был идти только вперёд. Таков был итог его поступков. И хоть лихорадочные мысли эти пронеслись перед ним не в виде чётких умозаключений, а разнузданной сворой диких псов, итог был однозначен: он погубил себя. Савелий протёр глаза и огляделся. Взгляд его вдруг наполнился неумолимым покоем. Он смирился со своей судьбой и взирал на мир уже по-новому – как человек, вписавшийся в него, постигший его правила и принявший ту роль, которую ему отвели бессмертные боги. «Однако, это не значит, что я останусь здесь жить, – продолжал он упорствовать. – Все, кто видел меня тут, уже умерли или скоро умрут. Чего мне бояться? Ушкуйников? Сбыслава с Завидом? Я скажу им, что выполнял приказ Ядрея. Они не смогут уличить меня на лжи». Он перевёл затуманенный взор на золотую статую и хищно ухмыльнулся. «Мы ещё поборемся», – подумал он.
Тем временем пам понемногу впадал в исступление и воспарял душой в небеса. Скоро перед его взором предстали знакомые чертоги Сорни-Най. Из терема у подножия русальей горы вышел коротышка в шапке и сурово взглянул на гостя.
– Богиня недовольна твоим вождём, пам. И недовольна тобой, ибо ты не смог удержать его от необдуманного поступка.
– Мне больно слышать эти слова, – ответил Кулькатли. – За что богиня гневается на нас? Скажи, и я сделаю всё, чтобы заслужить её прощение.
– Ты позволил кану воспользоваться её изваянием для обмана русичей. Богиня не простит такого святотатства.
– Но ведь я сделал всё, что в моих силах, дабы образумить Унху!
– Однако не образумил. За одну мысль о подобном кощунстве следует наказать твой город, а уж деяние и вовсе непростительно.
– Что же мне сделать, дабы богиня уняла свой гнев?
– Ты должен уничтожить всех пришельцев, явившихся в югорскую землю. Только так ты сможешь вымолить прощение.
– Но как мне совершить это? Ведь я не вой.
– Ты хочешь совета у богини? – удивился маленький человечек. – Богиня не даёт советов. Она приказывает. Ты исполняешь.
– Богиня слишком сурова. Мы не заслужили этого, – удручённо промолвил пам.
– Хорошо, я передам твои слова великой Сорни-Най.
– Скажи богине, что я выполню её поручение, – поспешно добавил Кулькатли.
– Иначе и быть не может.
Душа его ринулась вниз, к земле. Спускаясь, он увидел свой город, полный радости и веселья, а рядом с ним – разворошенный и полупустой русский стан. Там царили печаль и уныние. Множество раненых, лёжа на лапнике под открытым небом, стонало от боли и металось в горячке, угрюмые молчаливые люди ходили меж них, подбирая обломки, складывая берестяные чумы и поднося занедужившим кипяток в костяных кружках. Слышалась незнакомая речь и скрежет точила. Привязанные к колышкам олени хрумкали сухим ягелем, варилась пища в больших котлах, несколько ратников, стоя на коленях, слушали вдохновенную речь человека в поношенной лисьей шубе и истёртом треухе. Сверкая безумными глазами, человек этот что-то вещал им, размахивал руками и кривлялся.
Пам приземлился и, обернувшись волком, спрятался за бугорком. Шерсть его вздыбилась на загривке, из пасти послышалось негромкое рычание: Кулькатли наводил на новгородцев колдовской морок. Ему хотелось, чтобы пришельцы возненавидели друг друга и вновь сошлись в междоусобной сече. Лишь так мог он уничтожить неуступчивых русичей.
Заклятье его сработало. К вещуну подступил высокий человек в богатых одеждах с длинным ножом на поясе и что-то гневно сказал ему. Вещун отшатнулся, закрывшись руками, затем направил на подошедшего указующий перст и произнёс несколько слов. Ратники, слушавшие его, вскочили, повалили верзилу на снег, начали бить его кулаками и ногами, но на подмогу тому подоспели другие люди. Началась драка. Видя это, шаман удовлетворённо облизнулся – вот она, мощь югорских богов, способная придать сил слабому и лишить разума хитрого. Никто не устоит перед нею. Прячась за сугробами, Кулькатли побежал в ближайший перелесок, чтобы обойти стан с другой стороны и замкнуть кольцо ядовитого колдовства. Но олени, учуяв волчий запах, принялись взрёвывать и бить копытами. Это отвлекло дерущихся. Они расцепились, кинулись на выручку животным, несколько русичей с луками выбежало к перелеску. Шаман досадливо припал к земле. Как он мог забыть о чутком нюхе этих зверей? Непростительная ошибка. Медленно отползая, он попытался скрыться в лесу, но серая шкура на белом снегу выдала его, и скоро вокруг пама засвистели стрелы. Шаман бросился наутёк. В это мгновение распахнулись ворота югорской столицы, и оттуда вымахал отряд воинов на оленях и собачьих упряжках. Впереди мчался сам Унху с лосиным черепом на голове. Русичи, забыв о волке, бросились к оружию.
По своему обычаю югорцы не стали вступать в ближний бой, а просто забросали новгородцев стрелами. Те, совершенно пав духом, отошли к лесу, прикрываясь щитами и бросив раненых. Торжествующие чудины ворвались в стан, принявшись резать раненых врагов и валить шатры. Однако стоило им взяться за оставленных новгородцами оленей, как русичи вернулись и выбили противника с вершины. На склоне холма началась лютая рубка, новгородцы разбивали мечами югорские шлемы и доспехи, чудины поддевали новгородцев на копья, кругом стояли треск и звон, русская матерная брань перемежалась югорскими ругательствами, летали топоры и сулицы, снег превратился в бурую жижу, которую месили кожаные сапоги и меховые ерн-ваи. Постепенно славяне начали теснить югорцев к реке. Самая ожесточённая сеча завязалась вокруг Унху, который, сидя на боевом олене, работал короткой пальмой и воинственными кличами ободрял своих воев. Откуда ни возьмись прилетела сулица, и кан упал, поражённый в левое плечо. Шаман понял, что дальше медлить нельзя. Выскочив из перелеска, он поднял морду к небу и завыл. Югорцы, увидев такое, немедленно обратились в бегство: волк, воющий на поле брани – плохое предзнаменование. А русичи как падальщики набросились на раненого кана и принялись добивать его мечами. Над урёмой сгустились набежавшие из тайбалы тучи, поднялась буря, застлавшая воям глаза. Это Нум-Торум откликнулся на мольбу шамана. Новгородцы торопливо устремились обратно в стан, спеша спрятаться от непогоды в чумах, но чумы их по большей части были размётаны югорцами, и потому русичам пришлось довольствоваться наспех собранными шкурами и кусками бересты. Шаман бегал вокруг стана и выл, выл, подзадоривая небожителя Нум-Торума. Но даже и божьего дыхания не хватило, чтобы заморозить этих проклятую русь. Порыв ветра иссяк, враги как ни в чём не бывало выбрались из занесённых снегом убежищ и двинулись подбирать тела убитых. До чего же живучи эти пришельцы! – с ненавистью подумал Кулькатли. – Ничто их не берёт.
Он опять шмыгнул в ельник и затаился.
На следующий день новгородцы всё же снялись с насиженного места. Их стан был разгромлен, большая часть воев полегла в сражениях, почти все олени разбежались или попали в руки югорцев. Дальнейшая осада не имела смысла. Худо-бедно исправив несколько нарт, они запрягли оставшихся лосей, сложили разобранные чумы, и утром, спустившись с едомы на лёд, отправились в путь. Воины несли на себе огромные тюки с пушниной, впереди шли два разведчика, проверявшие крепость льда на реке. Лоси уныло брели по слуду, стеснённые тяжёлой поклажей. А шаман серым волком бежал по береговой опушке, неустанно взывая ко всем богам и духам, чтобы те не оставляли в покое упрямую русь.