Каторга
Шрифт:
_______________
* Разгильдеев - тогдашний начальник Карийской каторги. Время, близкое к эпохе "Мертвого дома".
Тогда в "разрезе", где добывают золото, всегда была наготове "кобыла" и на дежурстве палач. Розги тогда считались сотнями, да и то считалась только "одна сторона", то есть человеку, приговоренному, положим, к сотне ударов, палач давал сотню с одной стороны, а затем заходил с другой и давал еще сотню, при чем последняя сотня в счет не шла. Два удара считались за один. Секли не розгами, а "комлями", то есть брали розгу за тонкий конец и ударяли толстым. По первому удару показывалась уже кровь. Розги ломались, а занозы впивались в тело. "Урки", то есть заданные на день работы, были большие, и малейшее неисполнение "урка" влекло за собой немедленное наказание.
Тогда всякая вина была виновата, - и малейшая дерзость, самое крошечное противоречие простому надзирателю из ссыльных вели за собой жестокое истязание.
В это-то тяжелое время, под свист розг, комлей и плетей, и родился на свет "Иван".
Отчаянный головорез, долгосрочный каторжник, которому нечего терять и нечего ждать, он являлся протестантом за всю эту забитую, измученную, обираемую каторгу. Он протестовал смело и дерзко, протестовал против всего: против несправедливых наказаний, непосильных "урков", плохой пищи и тех смешных детских курточек, которые выдавались арестантам под видом "одежды узаконенного образца".
"Иван" не молчал ни перед каким начальством, протестовал смело, дерзко, на каждом шагу.
"Иванов" приковывали к стене, к тачке, заковывали в ручные и ножные кандалы, драли и комлями и плетьми. "Иваны" в счете полученных ими на каторге плетей часто переваливали за две тысячи, а розог не считали совсем.
Все это окружило их ореолом мученичества, вызывало почтение.
Начальство их драло, но побаивалось. Это были люди, не задумывавшиеся в каждую данную минуту запустить нож под ребро, люди, разбивавшие обидчику голову ручными кандалами.
В то время "Иваны" представляли из себя нечто вроде "рыцарского ордена". "Иван" был "человеком слова". Сказал - значит, будет. Сказал убьет, - убьет. Должен убить.
Это вызывало боязнь, дрожь пред "Иванами".
Угроза для смотрителей и надзирателей, эти действительно на все способные люди были грозой для каторги.
Это были ее деспоты, тираны, грабители.
"Иван" прямо, открыто, на глазах у всех, брал у каторжных последние, тяжким трудом нажитые крохи, тут же, на глазах хозяина, пропивал, проигрывал, проматывал их - и не терпел возражений.
– Что?! Я за вас, таких-сяких, тела, крови не жалею, коли надо веревки не побоюсь, а вы...
Что бы "Иван" ни делал, каторга обязана была его покрывать. Часто отвечала за него своими боками. Если за преступление, совершенное "Иваном", карали другого, тот должен был молчать.
– Зато я терплю за вас.
"Иваны" держались особой компанией, стояли друг за друга и были неограниченными властелинами каторги; распоряжались жизнью и смертью; были законодателями, судьями и палачами; изрекали и приводили в исполнение приговоры, - иногда смертные, всегда неприложные.
Среди бесчисленных страшных преданий о тех временах до сих пор на каторге вспоминают о "казни" в Омской тюрьме.
Двое "Иванов" решили бежать. Как вдруг, чуть не накануне предполагаемого побега, их неожиданно перековали в ручные и ножные кандалы крепко-накрепко, усилили караул, - и побег не состоялся.
Два месяца "Иваны" Омской тюрьмы производили негласно следствие:
– Кто бы мог донести?
И, наконец, подозрение пало на одного арестанта. В то время, как он ничего не подозревал, "Иваны" произнесли ему приговор. Конечно, смертный, потому что за донос о побеге каторга других приговоров не знает.
Две ночи работали потихоньку "Иваны", вынули несколько досок около стены под нарами, выкопали могилу и на третью ночь кинулись на спящего товарища, заткнули ему рот, бросили в могилу и закопали живым.
Вся тюрьма знала об этом и все молчали, не смели заикнуться.
Когда начальство хватилось пропавшего арестанта, - решили, что он незаметно проскользнул и бежал, когда отворяли дверь для утренней переклички.
И только через год, когда перестраивали Омскую тюрьму, около стены, на глубине полутора аршин, нашли скелет в кандалах.
Преступники остались ненайденными. Их никто не выдал. Никто не смел выдать.
"Иван", это - злой гений каторги.
Сколько арестантских "бунтов" подняли они. Сколько народу поплатилось за эти бунты, и как поплатилось! А "Иваны" всегда выходили сухими из воды, потому что их всегда покрывала каторга.
Таковы "Иваны" "доброго старого времени".
"Ивана" вы отличите сразу, с первого взгляда, лишь только войдете в тюрьму.
Лихо заломленный, на ухо сдвинутый картуз, рубашка с "кованым", шитым воротом, расстегнутый бушлат, халат еле держится на одном плече. Руки непременно в карманах.
Дерзкий, наглый, вызывающий взгляд. Невероятно нахальный, грубый и дерзкий тон.
Человек так и нарывается на какую-нибудь неприятность.
Это - тот же "на все способный" головорез-большесрочник; и смотрители стараются избегать их, обыкновенно маскируя некоторую внутреннюю дрожь тем, что они "даже и говорить с такими негодяями не желают, - я, мол говорю только с хорошими людьми". Как бы там ни было, но, только из-за этого "нежелания говорить", "Иванам" сходит с рук многое такое, что, конечно, никогда бы не сошло несчастной, безответной "шпанке".
"Иван" то же зло, тот же бич для всего, что есть в каторге мало-мальски честного, доброго, порядочного.
Это - злейшие и гнуснейшие враги всякого бережливого арестанта, всякой самой малейшей "зажиточности".
Глядя по обстоятельствам, "Иван" то открыто отнимает, то мошеннически выманивает, то просто ворует у арестанта всякую тяжким трудом добытую копейку.
Но времена уже меняются. Вместе с наступлением лучших для каторги времен наступают плохие времена для "Иванов".
Теперь нет уже больше этих ужасных наказаний. И с "Иванов" спал их ореол мученичества. Они постепенно лишаются в глазах каторги своего обаяния. Их ужасная, их тираническая власть при последнем издыхании. "Иваны" вымирают.