Катынь. Post mortem
Шрифт:
Ника прервала свою исповедь, так как поняла, что ее слова сейчас звучат как диссонанс в серьезном концерте. Она знала, что мать воспринимает ее поступок как предательство. Да, конечно, ей следовало пойти вместе с матерью на кладбище, но теперь ей приходилось делать вид, что она не очень понимает, в чем дело. Анна положила перед ней сложенную газету. Пальцем указала на некролог.
– Я уже это показывала тебе возле школы, но ты выбрала нечто более для себя важное, – сказала она с болью в голосе, глядя на Нику, как на ребенка, который, несмотря на свой возраст, скорее предпочтет играть в куклы, чем участвовать в жизни взрослых.
– Он был в катынском списке и уцелел! – Буся была оживленна, постоянно переводила взгляд с Анны на Нику. –
– И исчез, – бросила Ника, как будто решившись прекратить игру и больше не притворяться, что обе они верят в то, во что верит Буся. – Так же как тот таинственный полковник, который явился к бабушке и сказал, что у него есть какая-то вещь, которую он должен передать от отца. И что? Ни следа!
– Он поехал в Берлин…
– И не вернулся.
Буся перевела испуганный взгляд с внучки на невестку, отчаянно ожидая хоть какого-нибудь жеста в поддержку ее надежд. Анна положила руку на ладонь Буси и сказала:
– Мама, он будет жив, пока мы будем его ждать.
Она посмотрела осуждающе на дочь, и тогда Ника немедленно встала из-за стола и скрылась в своем углу за гданьским шкафом…
Чего они от нее хотят? Чтобы она вечно оглядывалась в прошлое? Чтобы искала смысл жизни на кладбищах во время чужих похорон? Нельзя превращать жизнь в погоню за тем, что миновало. Нельзя повернуть назад того, что, как смерть, необратимо. Анна превратила всю их жизнь в жизнь post mortem. Для нее существовало лишь то, что было прежде, представлялось настоящей жизнью, полной блеска. То, что было потом, ввергло их жизнь в состояние вечного ожидания какого-то чуда. Но ведь нельзя же превращать жизнь в зал ожидания! Это шизофрения!
– Это шизофрения, – именно так она сказала, встав за спиной матери, расчесывавшей свои длинные волосы перед зеркалом. – Ты знаешь, что сказал Шекспир? Что жизнь – это сон сумасшедшего! Ты тоже хочешь вот так провести всю жизнь во сне?!
Анна продолжала движения щеткой, медленные, сомнамбулические, как будто о каждом следующем движении ей надо было сначала мысленно вспомнить. Ника стояла с мокрыми волосами, в старом купальном халате своего дедушки. Ее пальцы нервно развязывали и снова завязывали порвавшийся поясок. Никогда еще не было в ней такой решимости, чтобы назвать своим именем то, что было по-прежнему между ними недосказано. Анна хорошо понимала настроение Ники, внимательно всматриваясь в лицо дочери, отражавшееся в зеркале, она произнесла слова, которые прозвучали как просьба о снисхождении.
– Но Буся продолжает верить в то, что он вернется, – сказала она вполголоса, прислушиваясь одновременно, не идет ли свекровь из кухни.
– Она-то верит, а ты что? По-прежнему ходишь к гадалке! – Ника как-то машинально положила руки на плечи матери, слегка массируя ее напряженные плечи. – А ведь папа был в списке жертв.
– Там есть ошибки! – Анна тряхнула головой и сбросила руки Ники. – Ты сама видишь, что Зиглер был в списке, а ему удалось дожить до конца войны.
– Похоже, ты обижена на него за это.
Ника наблюдала за отражавшимся в зеркале лицом матери с той иронической усмешкой, которая появлялась у нее всякий раз, когда она хотела продемонстрировать, что не согласна с чем-то и что у нее есть на это собственное мнение.
Только теперь Анна отвернулась от зеркала, бросила щетку на этажерку и слегка прищурила свои чуть раскосые глаза.
– Ты еще не знаешь, что человек дается нам судьбой на всю оставшуюся жизнь лишь один раз!
– Антигоной можно быть только в театре. – Ника пожала плечами, снова переходя на свой ироничный тон, который всегда так раздражал Анну. – Софокл предоставил ей жить на сцене. А мы существуем в повседневной жизни. Интересно, как долго Антигона могла бы оставаться верной своему решению, если бы ей пришлось отдавать гравюры в антикварный магазин на продажу.
– Я
В этот момент Анна словно выходит из образа медлительной женщины. Она реагирует быстро и резко. Ника чувствует, что теперь она должна переиграть ее, что сейчас ей надо сказать что-то такое, что оставило бы свой след, о чем Анна потом будет постоянно думать.
– Я слышала, что некоторым женщинам траур к лицу. – Ника подошла к комоду, на котором Анна оставила свою бордовую шляпку-ток с вуалью. Она надела ее и опустила вуаль. Сквозь густую сеточку Ника видела встревоженные огромные глаза Анны и какую-то болезненную гримасу на ее лице. Анна вглядывалась в лицо дочери, белеющее за паутинкой вуали. Теперь оно выглядело как маска. Зачем она надела эту шляпку – чтобы уподобиться ей или, наоборот, чтобы отстраниться от нее?
– Никуся, – отозвалась она с теплотой в голосе, называя ее так, как когда-то называл ее Анджей. – От чего ты хочешь защититься такой иронией?
– Неужели ты хочешь стать живой могилой? – вопросом на вопрос ответила Ника и сквозь пелену вуали заметила утвердительный кивок Анны.
– Да. Пока не узнаю правду. Пусть даже… – Мгновение поколебавшись, она продолжила: – Пусть даже окончательную.
Ника поняла, что не имеет смысла дальше продолжать разговор. Она сняла и отложила в сторону шляпку с вуалью и всей тяжестью своего тела рухнула навзничь на широкое ложе, так что даже застонали пружины. Глядя в потолок, на котором тени сплетались в таинственный узор, она повторила то, в чем призналась уже раньше: что именно сегодня у нее впервые в жизни было свидание с парнем, и что впервые она была в кино, и что они вдвоем смеялись. Ника не услышала никакого ответа, поэтому, приподнявшись и опершись на локте, она спросила с ноткой провокации в голосе:
– А ты знаешь, что это такое – кино? Знаешь ли ты, что такое смех? Может быть, ты уже забыла, что нечто подобное вообще существует?
Эти вопросы остались без ответа. Сейчас взгляд Анны был устремлен на фотографию в овальной раме, и Ника знала, что в такой момент до нее не доходят никакие слова.
21
Ночь приглушила шумы города, но не притушила блеск фонарей. Как обычно, их желтый свет проникал сквозь щели в портьерах, ложился пятнами на мебель, загромождавшую гостиную. Ника осторожно поднялась со своей постели за шкафом. Ей не хотелось никого будить, не хотелось, чтобы ее застали за тем, как она медленно открывает дверцы шкафа, просовывает внутрь руку и, нащупав холодные пуговицы, тянет к себе рукав мундира и прижимается к нему лицом. Она вдыхает далекий, почти забытый запах папирос «Египетские», и тогда перед ее глазами всплывает из памяти картина: она видит, как отец на своем Визире гарцует перед трибуной, как сверкает клинок его сабли, как за ним катятся орудия, а она стоит на трибуне, ощущая запах свежеструганых досок, и смотрит на все происходящее, испытывая чувство гордости оттого, что этот прекрасный офицер на коне, майор Филипинский, – ее папочка, которого она снова видит под прикрытыми веками, видит, как он подъезжает с правой стороны, оркестр играет, и она машет рукой, а в волосах у нее большой белый бант. Видит ли он ее?
Ника чувствует, как комок подступает к горлу. Она гладит рукав мундира и тихо, осторожно закрывает дверцы шкафа. Того шкафа, за которым она теперь живет и который уже давно прозвала склепом. И в этот момент она слышит за спиной голос Анны:
– Что ты тут делаешь?
Ника резко оборачивается.
В отблесках света от уличных фонарей, отражающегося в полировке сдвинутой в кучу мебели, она видит мать. Та стоит в длинной ночной рубашке, которая при таком освещении выглядит как изящное бальное платье. В руках у нее шкатулка, украшенная резьбой в гуцульском стиле. С тех пор как был продан секретер, в этой шкатулке хранится то самое письмо, ставшее чем-то вроде реликвии.