Каждая мертвая мечта
Шрифт:
Такие мысли приводили к тому, что Анде не мог спать, есть и отдыхать. И не помогали ни вино, ни женщины.
Порой ему хотелось бросить все, приказать открыть телепорт в столицу и встать перед императором, пусть решает, и все станет понятно: чет или нечет, веревка или императорская милость.
Вот только… это Урочище. Это проклятущее Урочище. Если бы Салурин и правда просто должен был бы присматривать за обычными учениями пехотного полка, то давно уже стоял бы коленопреклоненно перед троном. Но Вендерладское Болото и правда сделалось активным, и вокруг него и правда происходили вещи, которых не бывало уже сотни лет. Этот серый туман, казалось, скрывал больше тайн, чем кто-либо мог предполагать. И разве в такой ситуации оставить пост и направиться в столицу не будет воспринято как дезертирство? Анде почти представлял себе улыбку Суки, появись он в Меште, и почти чувствовал холод оков, которые обхватывают его запястья.
Из-за чувства бессилия ему захотелось орать и ругаться. Нынче возьмет в постель двух девок. Или трех. И много вина. Может, благодаря этому наконец-то уснет.
Звук, который вонзился ему в уши, был резким и металлическим, а Крыса только через миг его узнал. Гонг. Военный гонг с соседней вышки. Он глянул в ту сторону: один из стражников молотил в бронзовую плоскость, второй — натягивал арбалет. Солдаты, сопровождавшие командира, бросились к оружию, рычаги их арбалетов тоже защелкали шестернями.
— Гонг. Ударь в гонг, господин!
Он проигнорировал просьбу, глядя на Урочище. Туман ожил, заклубился и выплюнул из себя чудовище.
В твари было где-то тридцать футов длины и три — высоты, сегментированный панцирь ее вздымался на подобии хитиновых ног. Паук, подумалось Салурину, Великая Матерь, он же размером с трех лошадей. Обед подкатил к горлу, когда существо подняло передние сегменты, из которых один в нескольких местах разошелся, раскладываясь частями, ощетинившимися шипами.
— Гонг! Проклятие, гонг! — Один из солдат бросил натягивать арбалет, схватил деревянную палку и принялся бить в бронзовую плиту. — Трево-о-ога! Трево-о-ога!
Соседняя башня тоже зазвенела металлом, потом следующая и следующая. Через минуту как минимум дюжина стражников лупили в гонги, а сзади, из-за валов им ответили горны и барабаны. Пятьдесят Второй вставал на бой.
Анде Салурин смотрел, как гигантское создание ползет к стенам, а передняя часть его тела вздымается на добрых десять футов над землей, смотрел, как оно поворачивает, извивается по-змеиному, как вдруг застывает в неподвижности и словно принюхивается: «лепестки» спереди у него развернулись и свернулись несколько раз, пробуя воздух. Вторая Крыса чувствовал комок желчи, который подкатил ему под горло, а лоб покрылся холодным потом. Насекомое… огромное, мерзкое, липкое насекомое.
Он ненавидел насекомых больше всего на свете.
В этот самый момент чудовище получило в середину хребта — точно в соединение сегментов — копьем, вылетевшим из тумана. Паук пискнул, закрутился и бросился назад, вглубь Урочища. И только тогда на самом краю испарений появилось еще одно чудовище.
Высотой в восемь или девять футов, четверорукая двуногая бестия заступила дорогу первому уроду, с размаху рубя гигантскими саблями блестящую спину. Паукообразное существо скрутилось, обернулось вокруг противника, подбивая ему ноги и валя на землю. Рык, крик и писк ввинчивались в уши, словно звук ножа, царапающего стекло, куски панциря, летящие от сегментированного тела, смешивающаяся желтая и красная кровь — все это доходило до Салурина с опозданием, словно сквозь винное отупение.
Он содрогнулся, когда один из солдат тронул его за плечо.
— Огонь! — Вторая Крыса имперской внутренней разведки пришел в себя от шока и разорался во всю глотку: — Стрелять всем, что у нас есть!
Сражающиеся твари уже успели выкатиться из тумана на предполье, когда в них ударили первые стрелы тяжелых арбалетов. Одновременно вершина вала загудела под тяжелыми сапогами бегущих на помощь солдат. А Анде Салурин стоял на башне, размахивал руками и кричал:
— Убить их! Убить!!!
Одновременно какой-то частью сознания он холодно анализировал происходящее. «Император, — говорил себе Салурин. — Нужно вызвать сюда императора. Бер-Арленс должен увидеть это собственными глазами, потому что не поверит никаким рапортам».
Глава 34
— Люка. Эй, Люка. Проснись. Ну, давай. Проснись.
Он очнулся от глубокого сна без сновидений, чувствуя себя так, словно всплывал к свету из глубины бездонного, отвесного колодца. Колесо сидела подле него на корточках и тыкала в него пальцем. А потом попыталась сунуть этот палец ему в глаз.
Он отмахнулся, словно от надоедливой мухи.
— Что тебе?
— Ты должен пойти к Кахелу, Люка. В шатер. Они будут совещаться.
— О чем? А-а…
Нахлынули воспоминания. Вчерашний штурм прошел плохо. Очень плохо, причем несмотря на Уавари Нахс. Чернокожие воины приняли участие в последней — как всем казалось — атаке на Помве и вместе с остальной повстанческой армией были отбиты. Потому что на стенах города появились гегхийцы, в том числе и Рыжие Псы Хантара Сехравина. Несколько тысяч профессиональных солдат.
Люка видел это, стоя в тылу и проклиная собственную слабость. После последней вылазки он едва мог шевелить плечом, голова кружилась так, словно там гудел смерч, а потому он даже не пытался прибиться к штурмующим. Нужно знать, когда следует передохнуть, потому как иначе от человека будет больше вреда, чем пользы. Потому он только смотрел, как повстанцы идут в атаку и как их сталкивают с лестниц, обливают кипящим маслом, ломают камнями и бревнами.
Защитники чувствовали, что это решающий штурм, что если стены падут, то город ждет расплата за тысячи убитых рабов, а потому сражались с молчаливой, мрачной решимостью. И на место каждого солдата, который падал со стены, вставал следующий и следующий.
Люка помнил миг, когда понял, что им не удастся. Это было, когда вспыхнул второй таран. Первый догорал под воротами, а второй встал в огне, даже не уткнувшись в стену усиленной своей башкой. Помвейцы использовали насос, который выстрелил струей масла на расстояние в сто футов, а потом подожгли машину пылающими стрелами.
После Люка больше не смотрел на город, а занялся помощью тяжелораненым, доставляя их в лазарет. А тех были сотни. Отбегали, отходили, отползали из-под стен, окровавленные и обожженные, порой молча, порой — пошатываясь и вопя. Помнил молодого мужчину, которому удар дубиной или обухом топора раздробил челюсть: окровавленная масса мяса и костей свисала на грудь. Помнил солдата своего полка, Аэрина, с половиной лица, обожженной до кости, и молодую лучницу из роты разведки с ногами, раздавленными брошенным камнем. Она молча ползла, не крича и не плача, а глаза ее были настолько равнодушными и спокойными, словно весь ад вокруг нее остался где-то далеко.