Каждая минута жизни
Шрифт:
— Откуда это ты? — поинтересовался Курашкевич.
— С работы, — пожал плечами Заремба. Можно было подумать, что тесть не знал положения дел на заводе. Вечная лихорадка, постоянные сверхурочные. Как все это надоело!..
— Ну-ну, — покровительственно успокоил его Курашкевич. — А меня ты чем порадуешь, зятек?
— В доме никакой радости, а на заводе… что ж…
— А что на заводе? — насторожился Курашкевич.
— Тоже ничего особенного… Вот… наградили меня.
— Чем же? — с облегчением вздохнул Порфирий Саввич.
— Орденом Трудового Красного Знамени.
— Ого! Это за какие ж такие заслуги? — Курашкевич с иронией посмотрел
— А награждают им исключительно тех, кто не умеет жить как надо. Как некоторые считают, из тех, что гребут под себя.
Курашкевич понял, кого имел в виду зять, говоря «некоторые», но сдержал раздражение и протянул руку:
— Молодец, поздравляю!.. А что со Светланой? — Услышав про обострение болезни, совсем помрачнел. — Может, врачи плохие или подхода к ребенку нет? — Спросил у Зарембы: — Ты не торопишься?
Максим ответил, что время у него имеется, и тесть предложил выйти в сад. Дождей не было больше месяца, но чувствовалось и другое: пока Курашкевич наслаждался отдыхом на Кавказе, дети не очень усердно следили за своим участком. У дочери — театр, у зятя — вечный заводской круговорот, общественные дела, хлопоты, списки, комиссии, проверки… Не хотелось сейчас упрекать зятя. Черт с ним, с садом! Курашкевич ходил между деревьями, ковырял носком ботинка сухую землю, задрав вверх голову, приценивался к будущему урожаю.
— Разве здесь фрукты? — вырвалось у него. — Вот там — красота!
Он стал с увлечением рассказывать. Если есть рай на земле, то он — в Абхазии, на Сухумском берегу. Там люди из ничего умеют делать деньги. Буквально из ничего. Воткнешь стебелек в землю, хатку какую-никакую собьешь, раскладушку под виноградником поставишь — и уже сыплется, сыплется.
— В карман или в мешок? — не скрывая иронии, спросил зять.
— Можешь свои улыбочки приберечь для другого употребления, — тихо, без тени злости, ответил Курашкевич. — Хочу с тобой поговорить со всей откровенностью. Орден ты получил — это хорошо. Может, и еще дадут, в газетах замелькаешь, станешь известным человеком. Но знай: все это тлен, все пройдет. На пенсию выйдешь старой изношенной клячей, работягой с мозолистыми руками… — И, заметив, как вскинулся Заремба, сразу же остановил его твердым словом: — Молчи! Знаю, что скажешь: трудовая честь, дружба, уважение людей! И мне дружба и уважение дороги. С моральным кодексом я как-нибудь знаком. Но есть вещи дороже.
— Какие же именно? Деньги? Жизненные льготы?
— И не деньги, и не жизненные льготы, Максим.
Из слов Курашкевича вырисовывалось что-то очень туманное, не совсем понятное, хотя в принципе довольно тривиальное. Все люди, мол, живут на земном шарике под вечным страхом, перед лицом постоянных угроз, в постоянном нервном напряжении. И только тому счастливцу удается преодолеть этот кризис неуверенности, кто твердо стоит на ногах и знает, что его никто не может сдвинуть с места, опрокинуть, уничтожить. А такую уверенность может дать человеку только сознание, что ты живешь своим, живешь, ни от кого не завися. Там, на Кавказе, он знает людей, которые это давно поняли. Покупаешь или строишь каменный дом, и ты — уже бог. Есть что-то твердое в твоем существовании. Твердые стены дома, твердый грунт под ногами, твердая стоимость дома, вина, фруктов.
— Плантаторскими наклонностями хотите заразить, дорогой тесть? — перебил Курашкевича Максим. — Самую большую уверенность мне дают мои руки и моя голова.
— Ты хочешь сказать: твой труд?
— Моя общественная значимость, Порфирий Саввич.
— Оставь, дорогой мой, — Курашкевич снисходительно похлопал зятя по плечу. — Хватит играть в иллюзии. Последний раз предлагаю тебе: присоединяйся ко мне. Дом продадим, купим там новый, работу по себе ты всегда найдешь. А главное — Светлана. Думай о дочери!
Заремба как раз сейчас об этом и думал. Пока размечтавшийся тесть расписывал ему прелести черноморских угодий и стабильность жизни под кавказским солнцем, на душе у Максима было не очень спокойно.
Вчера ночью Максим рассказал Вале о встрече с Рубанчуком.
Даже не разобравшись толком, о чем речь, она вдруг закричала, что не позволит экспериментировать со своим ребенком, пробовать на нем какие-то препараты, что Рубанчук ее обманул, не сказал правды. Пусть, если надо, возьмут ее собственную почку, но экспериментировать на дочери она не позволит… Как ни пытался доказать ей Максим, что врачи говорят дело, она начисто отвергала разумные доводы. Это Рубанчук просто мстит ей, догадалась вдруг Валентина. Максим оторопел. Да, мстит, мстит за прошлое.
Кончилось все истерикой.
А сегодня утром, прямо из цеха, Заремба позвонил Рубанчуку. Коротко передал содержание ночного разговора с женой. Рубанчук долго молчал, потом, словно через силу, сказал, что вариант с пересадкой почки от матери уже предусматривался, даже лечебная карта Валентины была затребована из ее поликлиники и тщательно изучена. Однако от этого варианта пришлось отказаться: у Валентины был инфекционный гепатит, попросту — желтуха, и эта болезнь печени полностью исключает возможность пересадки. Заремба должен проявить максимум твердости и мужества, чтобы убедить жену в необходимости проведения операции по новому методу. Впрочем, для длительных объяснений и переговоров уже не остается времени. Сейчас он уезжает встречать зарубежных гостей, а в понедельник ждет звонка…
— Да-да, я обязательно позвоню, — подавляя в себе тревогу, крикнул в трубку Заремба.
— И еще… хотел вас спросить… — Рубанчук заколебался, — вы не успели переговорить с Анатолием Петровичем? — Относительно его брата?.. Ну, насчет нашего клинического корпуса?..
— Еще не успел, Андрей Павлович…
— Дело в том, — как-то в растяжку прогудел Рубанчук, — что вчера на нашей стройке не появилось ни одного рабочего. Даже прораб не пришел. Впечатление такое, будто трест решил закрыть эту точку вообще. Я позвонил к ним. Главный инженер довольно сухо ответил мне, что, мол, есть приказ свыше обеспечить в первую очередь детские учреждения, что не хватает рабочей силы… Короче, дал понять, что наш объект консервируется до конца года… Вы меня слышите?..
— Слышу, Андрей Павлович.
— Как это понять? Что ж это за бред такой?
Что мог ответить Рубанчуку Заремба? Сегодня он звонил Смолякову и узнал, что строительством их профилактория равно как и строительством клиники Рубанчука, занимается один и тот же человек — брат Анатолия Петровича Кушнира.
Сейчас Максим сидел с Курашкевичем в открытой беседке и молчал. Постепенно вечерело. Теплые сумерки становились плотнее. После жаркого дня в саду дышалось тяжело, неприятный запах доносился с соседнего участка. Наверно, там жгли мусор в жестяном баке. Сколько раз ругались с ними. «Мой участок, что хочу, то и делаю!» — заявил маленький, с клинообразной бородкой старичок-сосед. И жег дальше. И другие тоже жгли, окутываясь облаками вонючего дыма.