Каждая минута жизни
Шрифт:
— Сделаем, Максим, — твердо пообещал Курашкевич. — Сегодня же сделаем!
Заремба поверил: вмешательство отца может сломить Валентину. Отца она слушалась безропотно. Если Порфирий Саввич поговорит с ней, они завтра же сообщат о своем согласии Рубанчуку.
Курашкевич поднялся. Лицо его слегка помрачнело. Снова потянуло из-за забора едким дымом. Опять жгли мусор. Ох, дали бы ему власть, всех бы посносил. Расплодились, словно кролики. Себя он к кроликам не причислял. У него большие заслуги перед государством, авторитет, он персональный пенсионер и вообще не ровня тем, за забором.
Снова подумалось
Поэтому решил, что сейчас самое время объяснить зятю все:
— Знаю, ты там руководишь в цеху народными контролерами. Так вот, просьба у меня к тебе: помоги своему начальнику. Он мужик толковый, преданный мне. Много сделал для нашей семьи. А сейчас на него телегу катят. Чуть ли не шьют ему расхищение социалистической собственности. Какие-то кирпичи, трубы, цемент…
— Это условие, что ли? — горько усмехнулся Заремба.
— Просто маленькая просьба, — искренне сказал Курашкевич. — Одна же семья у нас. И Светланка одна. Ведь, говоря начистоту, все это я делаю ради нее. Хочу с ней переехать на Кавказ. Там она окрепнет, поздоровеет. Уразумел?
— Не совсем, Порфирий Саввич, — тихо отозвался Заремба.
Тогда Курашкевич, не таясь, рассказал о своем недавнем разговоре с начальником цеха. Все очень сложно. У Кушнира есть брат, крупный строитель, это он занимался заводским профилакторием. Ну, а теперь там какая-то недостача в материалах. Словом, надо помочь мужикам. Тем более, что цеховой народный контроль в руках Максима, ему, видать, и поручат разобраться в этом деле…
— Вас-то почему это тревожит? — удивился Заремба. — Если вы беспокоитесь за оградку, так я сам сварю ее.
— Не в оградке дело.
— А в чем же? Почему вы валите все в одну кучу? И Светину операцию, и продажу дома, и мои цеховые дела?
— Так получается, — замялся Курашкевич. — Думал, сам поймешь… Поймешь, что такие хоромы на голом энтузиазме не построишь. — И с вынужденной откровенностью признался: — Анатолий Кушнир мне помогал. И немало. Я перед ним и его братом в большом долгу. Так что, зятек, теперь и ты нам помогай. — В его голосе послышались слезливые нотки. — Поверь, не для меня это нужно. Для Светланки нашей… Для несчастной девочки, которую надо всем вместе спасать. Ну, уразумел?
— Вот теперь уразумел, — хмуро ответил Заремба. И подумал: «Только напрасно ты, дорогой тесть, прикрываешься внучкой. Другой ниточкой связаны вы с Кушниром. Другую и песню поете с ним».
Поздними вечерами, если получалось со временем, Максим старался встретить Валю около театра.
Сегодня шла современная французская комедия. Максим уже был на премьере. Вале нравилось, когда он приходил, садился в первом ряду и неотрывно следил за каждым ее движением, за каждым словом. Он, говорила Валя, вдохновлял ее. В этой комедии было много веселой болтовни, всякой чепухи, но пронизывала ее вполне ясная и весьма модная идея: хотите хорошо и легко жить в этом трудном, огромном мире — забудьте все ваши проблемы. Чисто по-французски: «Никаких проблем!» В конце первого действия героиня бросала мужа, ломала семью, теряла работу в солидной фирме, но в конце второго действия она приходила в себя, брала в шоры свою безумную страсть, свои амбициозные намерения и, смеясь, говорила: «Никаких проблем, мой любимый!»
Как же сегодня она будет играть, смеяться, как найдет в себе силы?
Театр светился яркими огнями. Около главного входа — стенды с афишами, объявления, анонсы о приезде иностранной труппы. Заремба посмотрел на часы. До конца спектакля оставалось несколько минут. И тут его вдруг охватили сомнения. А может, не нужно говорить с Валей сейчас? Может, действительно переложить этот тяжелый разговор на плечи Курашкевича?
На улице показались первые зрители: возбужденные, радостные. Они еще жили спектаклем, судьбами героев. Вот прошествовал важный генерал под руку с женой, шумной ватагой вывалилась из дверей компания парней и девушек в джинсах, наверное студенты, и опять — пары, пары…
Наконец появилась Валентина. Заремба подошел к ней. Устало и безразлично она взглянула на мужа, взяла под руку, пошла, глядя себе под ноги. Стараясь попасть с ней в ногу, он искоса посматривал на ее исхудавшее, вытянувшееся лицо, на красивые черные волосы, которые спадали на плечи густой волной, и у него от жалости сжималось сердце.
— Я говорил с отцом… — начал он осторожно.
Она даже не посмотрела на него. Словно и не слышала его голоса.
— Валя… — снова заговорил он несмело, когда они вошли в метро. — Слышишь? Я же хочу как лучше… Для нашей дочери…
Валентина продолжала упрямо смотреть под ноги.
У конечной станции Максим поймал такси. Поехали домой, на свой далекий надднепровский массив. Вдоль дороги тянулись к небу новые высотные дома, дома-гиганты в сверкающей россыпи огней. По сравнению с ними их дом выглядел маленьким и уютным. Весь утопал в зелени. Дорожка от ворот к дому была недавно полита водой, над бетонными плитами поднимался легкий пар. На половине отца еще горел свет. Во дворе бренчал чем-то железным Степа, неусыпный, бесплатно-покорный слуга и садовник.
Зажгли на веранде свет. Так было давно заведено. Максим приносил из холодильника еду, накрывал на стол. Валя после спектакля могла только сидеть, слушать, попивать чай. Сегодня даже чая не захотела. Села, устало сложив на коленях руки и глядя в одну точку. Потом вдруг встрепенулась и перевела взгляд на Зарембу.
— Максим, — сказала глухо, — что-то со мной творится, сама не пойму. Ты садись, мне нужно поговорить с тобой. Я вчера тебе такое наговорила… Ты прости меня. — Валентина нервно взяла из пачки сигарету. — Я его давно не люблю. Все эти годы я жила не любовью, а просто воспоминаниями о далеком девчоночьем увлечении. Только ты был у меня. Был и остался… Но вчера я вдруг почувствовала, что он меня обидел. Все эти тайны, недоговоренность, все за моей спиной…