Кедровое солнце
Шрифт:
– Ну так как, тетка Мария, даешь нам внука-то? Мне хоть помирай – человек на тракторные грабли нужен.
– Даже и не знаю…
Но Сережа уже понял все, вскочил с постели и, подбежав к горничной двери, крикнул на кухню:
– Я мигом, Мефодий Иванович! Только оденусь…
– А обед как же? – привычно строжится голосом бабушка.
– У вас никак и куры перевелись? – успокоенным голосом спрашивает Мефодий Иванович. – Или хлебы не выпечены? Так я своего ему дам.
– Спасибо, как-нибудь обойдемся, – ворчит баба Маруся, – а вот года через два-три, когда вы всю скотину со двора сведете, тогда не знаю… Тогда, может быть, и приду к тебе.
– Придешь,
– А Васька у кого? – спрашивает Сергей.
– Васька-то? – Мефодий Иванович закуривает, выпуская из широких ноздрей слегка вздернутого крупного носа густые струи дыма. – Васька у Петьки Золотых… Да его самого хоть сейчас на трактор ставь – поедет. Востер, варнак, в технике, ничего не скажешь.
Сергею немного обидно, что Ваську уже «хоть сейчас на трактор ставь», но он понимает, что слова бригадира справедливы, и потому обида тут же проходит.
– Ты-то что надумал? – спрашивает его Мефодий Иванович. – Десятилетку будешь заканчивать или куда пойдешь?
– Я? – от неожиданности вопроса Сергей теряется. – Я еще не решил…
– А в интернат на тракториста не хочешь? Вместе с Васькой и поехали бы… Мы вам и направление от колхоза дадим. Сейчас ведь техника к нам попрет знаешь какая! А на нее грамотные люди нужны…
– Еще чего? – вмешивается баба Маруся. – Пусть дальше учится.
– Может и так, – неожиданно соглашается Мефодий Иванович. – Моя вон в медучилище собралась. Не хочет вместе с матерью коров за цицки тягать.
Сережа замер возле умывальника, но Мефодий Иванович заговорил о другом.
«А молчит, никому не рассказывает, – думает Сергей. – Ишь какая…»
Но какая она, Настька, он так и не успевает решить, потому что возле их дома останавливается «Беларусь» с тракторной тележкой, набитой народом, собравшимся на сенокос.
2
А уже минули первые июньские дни, с бездонно ясным небом и легким ветерком, насквозь пропахшим ароматом цветущих яблонь, ландышей и вошедших в силу трав. На смену яблоням и кленам в лесу расцвели жасмины, шиповник и бархат. Исходит ароматом актинидия, цветочными кистями распушились лозы дикого винограда. По лугам золотыми всплесками зацвел лилейник, нежно белеют василистник и волжанка. По сырым же местам голубыми всполохами озарился ирис, оранжевым половодьем разлились цветущие заросли купальницы… Ближе к середине июня отшумели плотные, короткие дожди, после которых хлеба пошли в рост – наступила пора сенокосная.
Ванька Козлов, которого, как и младшего брата Гришку, все зовут за глаза Козлом, сразу же вручил Сергею перепачканный мазутом шприц с солидолом и наказал смазать втулки грабель. Ванька был человек малоразговорчивый, нелюдимый, и Сережа невольно пожалел о том, что не попал в прицепщики к Петьке Золотых. К тому же Петька работал на маленьком и вертком тракторе с резиновыми колесами, недавно поступившем в колхоз, а Ванька Козлов крутил металлическую баранку единственного уцелевшего в колхозе колесного «Универсала». Да и грабли, если разобраться, у Ваньки допотопные: железная сидушка торчит колом, приваренная насмерть к станине, дергать надо ручку, а не так, как у Петьки – нажал ногой педаль и звенья зубьев за спиной тут же взлетели.
Взялся Сережа шприцевать свой агрегат, а к тавотницам – не подлезешь. Измучился, пока набил во втулки солидол. Ванька в это время копался в моторе. Что-то
– Может, чего помочь? – спрашивает Сергей.
Ванька внимательно смотрит на него маленькими глазками цвета старой замазки, часто помигивая белесыми ресничками, и вновь крутит ручку, или, как еще ее насмешливо зовут шофера – «кривой стартер».
Наконец, над выхлопной трубой взвиваются жирные, черные кольца, по которым становится ясно, что Ванька безнадежно пересосал карбюратор. Постепенно кольца белеют, трактор вздрагивает, несколько минут его беспощадно колотит, словно в сильном ознобе, и вот двигатель заработал. Ванька дергает ручку газа, трактор набирает обороты и рычит на весь полевой стан. Потный Ванька, задрав голову, смотрит на вылетающие кольца отработанных газов, и когда они исчезают совсем, слившись с голубым воздухом, убирает обороты.
– Ты верхонки взял? – хмуро спрашивает он.
– Нет…
– К вечеру мозоли набьешь… Ручка тугая, надо бы тяги ослабить, да…
Ванька не договаривает и безнадежно машет рукой. А Сергею и подавно не до тяг, ему бы поскорее в поле, Ваську повидать.
3
И потянулся бесконечно долгий июньский день, когда солнце как взойдет в зенит, так и торчит целую вечность посередке неба. Ни деревья, ни копны сена не отбрасывают в это время тень, а потому негде укрыться от палящих лучей, разве что забраться под копну, но там колко и душно. Ко всему этому пить хочется – спасу нет, а деда Никифора, развозившего на Стрелке воду, словно корова языком слизала. Но и это еще не все: от перегретого двигателя «Универсала» несет на Сережу жаром и выхлопными газами, он задыхается от них, а нескончаемые валки сена, словно волны на озере, накатывают и накатывают на грабли, и надо не зевать, вовремя дергать ручку, иначе валок завиляет по всему полю…
Вдруг трактор грозно зарычал на самых высоких оборотах. Сережа оглянулся и увидел, как Ванька грозит ему кулаком, показывая на валки. Сергей глянул и обомлел: один валок пропущен, а под кривыми зубьями граблей тяжело, с натугой, проворачивался огромный ком сена, до следующего же валка еще метров пять. Едва дотянули до него, да и то скошенная трава начала просеиваться между зубьями.
Ванька что-то кричит, но Сережа, вновь оглянувшись на него, видит только его ослепительно белеющие на чумазом лице зубы.
«Вот бы сам попробовал дергать эту ручку, – неожиданно сердится он, – а то хорошо сидеть на тракторе и кричать на других…»
От этой проклятой ручки, которую надо было вначале со всей силой тянуть на себя, а потом, когда кулачки зацеплялись втулкой, вовремя отпустить (иначе она могла и руку выдернуть), уже к обеду на правой ладони во всю ее ширину натянулась багровая полоса. Сергей знал, что к вечеру на этом месте вздуется белый пузырь и тогда даже сжать руку в кулак он не сможет. Но думать об этом сейчас не хотелось, хотелось пить. Он все чаще представлял широкую водную гладь Амура, спокойно взблескивающую под солнцем, и искренне недоумевал – как он мог каждый час и каждую минуту не пить эту дармовую воду? Теперь он удивлялся тому, каким глупым, оказывается, был, когда часами купался в реке вместо того, чтобы склониться над нею и без перерыва пить, пить…