Кексики vs Любовь
Шрифт:
— Тогда в чем же дело? — не унимается Маринка и снова повторяет вопрос Бурцева.
К моему счастью, электричка все-таки прибывает, спасая меня от необходимости каяться. Потому что Маринке, кажется, совсем нереально объяснить, в чем дело.
Я и в понятливости Бурцева не очень уверена. Хотя видит Бог, я вчера пыталась что-то ему сказать.
— Мы с тобой не пара, — говорила я вчера, максимально твердо отстранившись от эмоций, — и никогда не будем парой, потому что это просто невозможно. Ты — слишком сложный, Тимур.
— Сложный? — это было вчера, но я очень четко запомнила эту кривую едкую ухмылку. — Сложный для тебя, Кексик?
— Сложный для меня, — повторила тогда за ним, — ты — занимался дайвингом в Египте и Турции, я — на выходных поеду в деревню Муханки, к маме, картошку окучивать. Ты тягаешь штангу, а я — и семь тысяч шагов за день не всегда прохожу.
Правда, правда, правда. Ничего кроме правды.
Но на самом деле, что могло у нас с ним получиться? Ничего толкового!
На самом деле, поездка в Муханки — самый лучший способ и самой отвлечься от мыслей о Бурцеве, и Маринку отвлечь от моей ужасно интересной личной жизни. Потому что сложно вообще задумываться хоть о чем-то постороннем, после того как на втором неосторожном шагу за дверями железнодорожной станции влепляешься прицельно в свежую коровью лепеху.
— Да блин! — Маринка возмущенно уставляется кипучим взглядом на осквернительницу её любимых кроссовок.
— А я тебе говорила, не надевай их, надень что-нибудь старенькое…
Маринка зыркает на меня еще более кровожадно, чем только что смотрела на лепеху.
— Не злорадствуй, Юлечка.
— Буду! — коварно отрезаю я, во многом потому что лично мой рассудок не выпустил меня из дому без резиновых сапог, и я их, как последняя лохушка, надела именно что дома, чтоб потом в электричке носками с динозавриками не позориться.
— Ах та-а-ак… — сестра тянет это со злорадством дикого гения, — а я тогда… А я тогда…
— Что? — ехидничаю насмешливо, как всякая старшая сестра над непутевой младшенькой. — Что ты мне сделаешь, малая?
— Маме расскажу! — емко отрезает Маринка, и вот это уже оказывается нож в спину.
— Что расскажешь? — в панике подпрыгиваю я.
— Все! — угрожающе коротко роняет паршивка и прибавляет шагу.
— Что все? Не скажешь же про ресторан? Марин, я еще жить хочу!
Увы мне, увы — но в сестры мне досталась не иначе как подколодная змеища. И всю дорогу по долгой центральной улице Маринка молчит. И только коварная улыбка на её губах не меркнет ни на один лучик.
— Чтоб я тебе еще рассказала хоть что-нибудь, — бросаю раздосадованно, привычно нашаривая щеколду с той стороны калитки.
— А больше ничего и не надо, — вероломно отбривает младшая, и это уже даже не нож в спину. Это копье, прямо в сердце! Правда, ничего мне больше не остается. Только — примириться со своей участью.
— Мариш, — заикаюсь я, уже когда мы поднимаемся с крыльца на веранду, — а может, не надо?
— А может надо, Юля, надо? — сестра передразнивает мои интонации. — Что, боишься мамкиного крапивного веника? Она как раз вчера говорила, что смородину никто не полол. Вот для тебя и выполет.
— Ой, да ладно, если только крапивой обойдется, — раз уж со мной заговорили, я решаю использовать свой последний аргумент, — а вдруг её инфаркт хватит? Как мне потом с этим жить на совести? А тебе?
Маринка смотрит на меня скептично, в духе — кому ты тут что затираешь. Покачивает головой.
И вправду. Мать моя женщина уже настолько давно лелеет надежду выдать меня замуж, что на новость о падении моих нравов и непристойном поведении, она только выразит свою досаду, что я так долго копалась.
А вот за то, что я допустила мужика до тела до того, как он мне обручальное кольцо на палец наденет — вот за это мама и вправду может пойти за крапивой. Особенно мне достанется, что внуков я ей за этот грешный раз не сообразила. И плевать, от кого, от Бурцева, или от самого сатаны! Если бабушка так хочет внуков, как моя матушка — её устроят абсолютно любые гены.
Но ведь отступать нам некуда — Маринка без сожалений скидывает испачканные кеды на веранде и хлопает дверью в жилую часть дома, как будто топор об мою плаху. Мне тоже не стоит медлить.
Уйти сестра далеко не успевает — я спотыкаюсь об неё сразу же в прихожей. И замираю так же, как она, разобрав в воздухе запах чеснока и специй.
— Ма-а-ам? — окликаем мы с Маринкой дуэтом. Не то чтобы это что-то новенькое, плов — это мамино фирменное блюдо, но она не готовит его в обычные дни. Для такой запарки мама всегда ждет праздника. И обычный день, когда мы приезжаем, чтобы окучить с ней картошку — не тянет на праздник, достойный таких шедевров.
— Может, сегодня какой-нибудь яблочный спас? — шепотом интересуется у меня Маринка, явно передумав меня сдавать. И правда. Гонцу, принесшему весть о неполучившихся внуках может и ложки плова не достаться.
— Он же через две недели еще! — возражают мои полторы извилины. И это страшно, что они возражают, мне не положено знать, когда отмечаются такие праздники. Это же первые симптомы надвигающейся старости.
— А, Юлечка, Мариночка, приехали! — мать моя, восхитительная женщина, выглядывает из кухни, будто желая нарочно подтвердить наши сомнения. — Ну и чего вы стоите? Проходите, умойтесь, поди с дороги все в пылище.
Не то чтобы мы никогда не видели нашу мать в приветливом настроении. Не то чтобы никогда она к нашему приходу не устраивала пир на весь мир. Но все же…
Обычно к нашему приезду у матушки уже готов был долгий список той работы в огороде, что ей здоровье и хитровыдуманность делать не позволяли. И первое приветствие у неё обычно звучало как: “Боже мой, девоньки, вы от Москвы пешком, что ли, шли, через Австралию?” И чаще всего умыться нам не предлагали. Потому что нафига умываться, если тебе прям щас на свидание с колорадским жуком бежать? Они должны тебя увидеть во всей красе. А тут…
— Идите, идите, — мама машет на нас полотенцем, — Юлечка, и кремом увлажняющим нос намажь. Он у тебя шелушится чего-то.