Киндер-сюрприз для декана
Шрифт:
– Надо было все-таки оставить тебя с бабушкой, – вздыхаю, и тут же получаю косой обвиняющий взгляд из-под светлой челки. И в руку мою Антон тут же вцепляется клещом. Будто боится, что я прямо сейчас буду реализовывать свою мысль.
Ох, черт.
Пожалуй, “будто” тут совершенно неуместно. Кажется, именно этого Антон и боится. Что уеду в Питер, встречу там дочку и не вернусь за ним.
– Ну-ка иди сюда.
Подхватываю его под колени.
Антон инстинктивно хватается за мою шею, а потом напуганно округляет глаза.
– Я сам могу…
– Можешь, – соглашаюсь, перехватывая его чуть поудобнее, – но ты же не можешь запретить мне брать тебя на руки. Я же твой папа. У меня, между прочим, тоже права есть. По родительскому кодексу Российской Федерации.
Тоха держит меня, пожалуй, слишком крепко, хрень эта – у него под курткой острым углом царапает мне межреберье, да и в коридоре вагонном не сказать чтоб уж было очень просторно во время посадки.
Но я молодец – я справляюсь с миссией. Добираюсь до наших мест, падаю на свое кресло, не ссаживая Антона. Он неловко елозит у меня на коленях – очевидно, слезать ему не очень хочется. Хоть и “я взрослый, мне не солидно”.
– Сиди, если удобно, – ворчу, чуть крепче его обнимая, – согреешь мои старые кости.
– Пфы, – смешок все-таки продирается наружу сквозь весь Антохин унылый скептицизм, – ты не старый совсем.
– Древний совсем. На труху разваливаюсь, – жалуюсь я и пытаюсь нащупать ревматизм, – хотя мне нравится твой настрой. Рассказывай об этом каждой встречной тете. Может, какая-нибудь послушает тебя и сжалится надо мной?
– Пфы, – на этот раз Антоний фыркает с презрением. Мелкий мой балбес!
Снова ерзает.
– Па…
Голос звучит как-то ну очень странно. И неприязненно, и с интересом..
– Ты б поспал, братец, – советую я, – ты же наверняка не выспался.
“Выспался, фи! – снова презрительно морщится этот упрямый нос: Сон – это для слабаков!”
– Поспи, – повторяю я, – впереди у нас долгий день. И если так задуматься – это наше первое путешествие.
– Ага, – Антон болезненно кривится, – к Кате этой… Ты обещал, что съездим на море.
– Чтоб ты понимал, море в Питере тоже есть, – замечаю я и щелкаю сына по носу, – и что за тон? Разве она тебе на хвост наступила?
Она – вместо Холеры на язык ложится неохотно, но все-таки. Для меня это прозвище привычно, но это мой диагноз, Антохе знать его ни к чему.
– Не наступила, – ревниво бормочет Антон и бодает меня в шею, – просто она мне не нравится.
– Если ты дашь ей шанс – сделаешь мне большое одолжение, – крепче сжимаю пальцы на остром его плечишке, – ты не представляешь, насколько это важно.
Фырчит, возится, звучно так пыхтит мой маленький паровоз. Вот его бы во главе поезда поставить – не за четыре, а за два часа мы б до Питера домчали.
Постепенно дыхание Антона на моем плече становится ровнее. Все-таки сон его сморил. И нервы.
– Вы не могли бы?..
Невербалика великая вещь.
Наш с Тохой попутчик – широкоплечий носатый мужик, хоть и заткнул уши наушниками сразу как занял свое место, но заметил мой неловкий жест и вытянутую в сторону руку. Подает тонкое одеяло из соседнего кресла.
Накидывая его на Антона, я задеваю пальцами угол, закрытый тонкой тканью. Смотрю, как крепко мальчишеские ручонки обнимают это нечто, прямоугольное, громоздкое, явно неудобное…
Оставляю как есть.
Тоха спит чутко, потяну чуть-чуть этот сверток – и он проснется, поймет, что я лезу в его личное. Хоть и хочется, конечно, посмотреть, с чем он там не смог расстаться в этом нашем путешествии. Ужасно хочется. Да и врезается эта хрень в кожу по-прежнему неприятно. Зато Антоха спит. И сопит мне в плечо так доверчиво.
Я уже не в первый раз оказываюсь побежден этим сопением.
Три года назад, сидя почти так же, но не в поезде, а в больнице, когда измотанный истерикой и страхом за маму семилетний мальчишка заснул у меня на руках на скамейке у реанимации я… не смог поговорить с Холерой.
Пожалел, не захотел его будить, не догадывался даже, что после буду сам лезть на стену, потому что когда я найду время – абонент Холера уже не будет найден в базе данных мобильных операторов.
И самой её больше не будет.
А мальчишка вот этот вот останется. И подслушает разговор мой с лечащим врачом, не послушав моих требований подождать в коридоре. Про то, что курс терапии у Веры не первый, что надежды, конечно, есть, они всегда есть, но…
Но!
Только когда неизвестно каким образом прошмыгнувший в кабинет онколога пацан выпадет из шкафа, мы поймем, насколько фатальным было это “но”.
Этот день был тяжелым, очень тяжелым. И закончился он тем самым вопросом, что навсегда разделил мою жизнь на “до” и “после”.
“А что со мной будет, когда мама умрет?”
Он говорил, не “если”. Он говорил “когда”! Уже это внушало ужас. И мы врали тогда, вместе с врачом, на два голоса врали, что малыш ошибся, неправильно понял, что с мамой его все будет в порядке, а он молчал и смотрел прямо на меня. И вопрос висел в воздухе, висел и жег меня будто каленый прут.
Потому что мы в ответе за тех кого приручили.
А я этого пацана приручал, два года до Холеры – играл с ним на выходных, собирал пазлы, уроки с ним учил, даже по вечерам с ним оставался, когда Вера выходила в смену. Намеренья ведь были серьезные…
Слова “Я тебя не оставлю!” прозвучали тогда как-то сами.
Прозвучали и закрыли для меня все пути к отступлению. Я не мог предать доверие этого мальчонки.
Хотя будем честны – я надеялся, что мне удастся свести ущерб к минимуму. Что случится чудо, и Холера поймет…
Ну ладно, может, и не надеялся я, что она поймет.