Киндер-сюрприз для декана

Шэй Джина

Я слышу в её голосе обвинение, которого мать вслух никогда не произнесет. Ей нравилась Вера. Она смогла полюбить Антона как родного. Но принять сам факт того, что женился я на Вере без грамма чувств и только ради того, чтобы Антон не попал в детдом, она мне не простила. Я, мол, нарушаю семейную традицию! В брак нельзя без любви!

– Она.

– Ты говорил, она из города уехала. Живет где-то… – мать морщится, припоминая место.

– Приехала в Москву по личным делам, – пожимаю плечами, – эти дела касались

её учебы и коснулись меня. Говорить мне о дочери она не собиралась.

– И ты это так оставишь? – сухо интересуется мать, глядя на меня с характерным таким учительским прищуром. И пусть уже несколько лет почти не работает с учениками, занимается директорскими своими вопросами, но учитель – всегда учитель. А преподаватель – всегда преподаватель. Кроме тех случаев, когда его клинит на собственной студентке.

– Оставлю? Я? – повторяю я эхом. – Ну да, ну да! И открыточку ей на свадьбу пошлю. Поздравительную.

Табличку "сарказм" можно не поднимать. В этой кухне все всё поняли.

– Значит, девочка выходит замуж? – мать аж скрещивает руки на груди. – Надо же. Какая молодец. Не то что некоторые!

Если бы счетчик Гейгера умел ощущать осуждение – он бы сейчас взорвался.

– Не начинай, – я прошу спокойно, – кто сказал, что это что-то для меня меняет?

– Я понимаю, что ты хочешь лечь в гроб холостым, чтоб полгорода баб сбежалось рыдать, что такой мужик – и никому не достался, – саркастично покачивает головой мать, – но ты мог бы подумать об Антоне. Мальчику не хватает женской заботы.

– Антону нужна его мать, – сухо перебиваю я, – её не сможет заменить чужая женщина. Да и даже если бы смогла. Умная современная особь женского пола не захочет возиться с чужим взрослым пацаном накануне подросткового возраста. А глупых мне, пожалуйста, не сватайте.

– Да, это возиться с чужими пацанами удел взрослых придурочных мужиков, – мать морщится и вздыхает, – ладно. Лучше скажи, что ты собираешься делать с девочкой? У меня есть знакомая в службе опеки…

– Мы не будем обращаться в службу опеки, – категорично покачиваю головой, – вообще, все, что связано с судами и тяжбами исключено.

Мать смотрит на меня удивленно.

Кажется, она привыкла к иным моим действиям, иным поступкам.

– Тебя не поставили в известность о рождении твоего ребенка, – каким-то образом она даже умудряется, – почему ты жалеешь эту девушку? Разве ты обязан это делать? Почему бы не рассказать ей, что ты тоже можешь действовать по-плохому?

Два вдоха, три выдоха…

Внутри моих легких растекается кипятком кислота.

Почему я её жалею?

Может быть, я жалею себя?

Не "может быть", а так и есть. Еще как жалею. Нещадно щажу, стараясь избегать самой острой мысли.

Этот острый угол я огибал старательно и упорно, просто потому

что не был готов пробовать эту мысль на вкус. Потому что точно знал – она отравит весь вкус от открытия сегодняшнего дня. Хотя, да что там дня – это открытие последних лет.

Катя Иванова родила от меня дочку. И ненавидит за то, что я пытался этому рождению помешать.

– Ты ведь ничего про неё не знаешь, – проговариваю, встречая вопрошающий мамин взгляд, – и про меня с ней – ничего, кроме того, что наговорила тебе Вера.

– Ну, ты ведь говорить не хочешь, – во взгляде матери сквозит недовольство, – только подтвердил, что действительно крутил роман со своей студенткой. Каким образом она оказалась в твоей постели – ты не каялся. Можно подумать, в моих глазах ты можешь упасть ниже после одной только этой новости.

Я – нет. А вот мнение о Холере мне портить не хотелось, даже при том, что матери не грозило с ней познакомиться. И проговаривать, чем зарабатывала моя любовница, как сам готов был каждое воскресенье проводить в том дешевом стрип-клубе только ради её выступления…

– Наши отношения можно назвать романом, только если очень сильно покривить душой, – замечаю скептично, – а если этого не делать, с этой девочкой я уже достаточно вел себя как мудак. Усугублять это дело еще и судебным иском у меня нет ни малейшего желания.

Мать смотрит на меня своим любимым испытующим долгим взглядом. От такого взгляда девятиклассники обычно вытряхивают из карманов сигареты. Какое счастье, что я не девятиклассник.

– Делай, как знаешь, – наконец покачивает головой она, – но учти, что я очень хочу до Нового года познакомиться с внучкой.

– Какая ты терпеливая, – восхищаюсь искренне, – лично я не намерен ждать больше чем до конца месяца.

– Не намерен он, – мама ворчит уже по дороге к гостевой спальне, – ты без исков собираешься дела решать. Тут уж тебе не на свои хотелки придется полагаться.

– Спокойной ночи, – я говорю чуть громче, чтобы она услышала, а Антоний из-за двери в спальне – нет.

Вместе с уединением приходит тишина. И усталость. И медленно расползается в душе глухая беспросветная какая-то тоска.

Потому что так просто думать об оставшейся в прошлом девчонке как о легкомысленной стрекозе. Помахала крылышками у моего огня, улетела к другому. В это было легко верить.

Только легкомысленная стрекоза такими глазами на покинутого муравья не смотрит. И стрекозинку свою маленькую, потрясающую, не прячет от его глаз, будто он её отнять может. Отнять, навредить, заставить исчезнуть!

Она вела себя как волчица, оттаскивающая неразумного волчонка подальше от тяжелых медвежьих лап. И шокер её – почти то же самое, что оскаленные враждебно зубы и предупреждающий бесцеремонный укус.