Кинжал Медичи
Шрифт:
— «Любите каждую вещь в этом мире, поскольку вы все его хранители».
— Выходит, начало у нас получилось такое, — сказал я. — «Воспари со мной, мой друг, и ты будешь новым хранителем кинжала над переплетением спящего скульптора крутого изгиба».
Мы откинулись на спинки кресел, вконец выдохшиеся. У меня болело все — швы на спине, рука, нога, — а в голове был полнейший сумбур. За окном начали буйствовать оранжевые закатные сполохи.
— Но все равно кое-что стало понятным, — произнес наконец Бекетт. — «Любите каждую вещь в этом мире, ибо вы все его хранители…» И вот это: «…я предлагаю людям будущего свое сердце и душу…»
— Да, — согласился я, — здесь вроде так и должно быть. Но как поступить с остальным? «Воспари со мной, мой друг, и ты будешь новым хранителем кинжала над переплетением спящего скульптора крутого изгиба». И еще: «Лев, Бог и ленивый человек тайну бородатого человека никогда не узнает».
— Этого я не понимаю, — признался Бекетт. — И вообще в моей голове сейчас сплошная каша. Я, пожалуй, схожу немного посовещаюсь с Мобрайтом. Может быть, прогулка немного освежит.
— А сколько времени у нас осталось? — спросил я, чувствуя, как тяжелеют веки.
— Примерно пять часов. Интересно, как дела у аналитиков Крелла? Чего добились они?
— Нет, — пробормотал я, начиная засыпать, — опередить отважного путника им не удастся.
— Это мы скоро увидим, — сказал Бекетт.
Мне снилось, что я кусок «Чудесного Хлеба». Лежу на стойке, облицованной плитками. Появилась красивая девушка в темных очках с двумя банками. Поставила их рядом со мной. Банки негромко звякнули. Девушка отвинтила крышки, понюхала и улыбнулась. У нее были нежные пухлые губы.
Она взяла серебряный нож. Погрузила в банку слева, достала шоколадно-ореховую пасту и размазала по мне, аккуратно водя ножом туда-сюда, как в телевизионной рекламе. Паста была приятно холодной.
Затем девушка погрузила нож в другую банку. Вытащив ком сладкой фруктовой пасты, размазала поверх ореховой. Так лыжник вспахивает свежевыпавший снег.
Она посмотрела на меня с вожделением, готовая отведать, как вдруг в окно влетел кусок ржаного хлеба. Такой же формы, как и я, но только черный. Я разозлился и от того стал горячим. Паста начала таять. А тут еще этот ржаной хлеб навалился на меня и, заливаясь противным смехом, принялся душить.
Я сопротивлялся изо всех сил. Но ни вскрикнуть, ни подать ей какой-то знак не мог, потому что был хлебом. Затем мне пришло в голову, что я не обычный хлеб, а «Чудесный».
Злой черный кусок продолжал смеяться и прижимал меня все сильнее, выдавливая пасту на белые плитки. Я бросил взгляд на девушку. Она была в ужасе. Хотелось сказать: «Не беспокойся, все будет в порядке». Но я не мог. Просто начал вертеться по часовой стрелке, затем против. А спустя несколько секунд разогнался настолько, что с гудением завертелся с огромной скоростью, как пропеллер. Центробежная сила сбросила злобный ржаной кусок в собачью миску в углу комнаты. Я услышал, как псина направилась туда, постукивая лапами по линолеуму, и взлетел над потрясенной девушкой. Подумал, а может быть, даже сказал ей: «Воспари со мной» — и… проснулся.
Но глаз на открывал. Было досадно. Хотелось подольше побыть с девушкой, чтобы она наконец меня попробовала. Разумеется, это была Джинни. Я предложил ей воспарить. Куда? Вернее, над чем? Ясное дело, над переплетением. Каким переплетением? Конечно, изгибов, созданных спящим скульптором.
Я пытался понять, кто такой этот спящий скульптор. С чем он работает? С деревом? Мрамором? Да, скорее всего с мрамором. Леонардо как-то написал, что скульпторы покрыты мраморной пылью, как пекари мукой. Я вспомнил строчки, переведенные Джинни: «Он ушел снова к пыли». Мне тогда показалось, что речь идет о Франческо Мелци, что он отправился стирать пыль с мебели. И тут меня озарило. Нет, совсем не так. Спящий скульптор и бородатый — это один и тот же человек.
Я открыл глаза и крикнул:
— Спящий скульптор, бородатый человек. Это же Микеланджело.
Сидящий рядом Бекетт встрепенулся:
— О… неужели? Почему вы так решили?
Мой рассказ привел его в восторг.
— Фантастика! — воскликнул он. — Но что это за «крутые изгибы», Реб? Откуда Микеланджело возвратился снова к своей мраморной пыли?
Секундное размышление, и наконец все стало на место.
— Это Сикстинская капелла. Переплетение крутых изгибов, завитушек на потолке. Там они есть, я это точно знаю. Микеланджело пришлось прервать работу над потолком Сикстинской капеллы, чтобы изваять статую Моисея для усыпальницы папы Юлия.
— Реб, — выдохнул Бекетт, — вы совершили потрясающее открытие. Теперь надо выяснить, где именно в Сикстинской капелле спрятан Кинжал. У нас осталось меньше двух часов полета.
Я снова закрыл глаза. И увидел… Леонардо. Вот он двигается по Сикстинской капелле, вскинув глаза к потолку. Чего там только нет, целое море красок, животные, змеи, люди, крутятся, сидят, бегут, парят в воздухе. Где среди них «ленивый человек»? Да не ленивый, нет. А какой? Ну конечно же, «слабый». Что значит «слабый»? Почему «слабый»?
И тут неожиданно с великолепного потолка исчезло все, кроме одной-единственной сцены в самом центре замечательного шедевра Микеланджело. Бог протягивает царственную руку, чтобы коснуться пальцем… слабого человека, — слабого, потому что только что созданного, — и влить в него силу.
— Это Адам! — крикнул я. — Слабый человек — это Адам!
— «Сотворение Адама» — произнес Бекетт. — Вот оно!
— Да-а-а! — подтвердил я. — Кинжал спрятан между вытянутыми пальцами Бога и Адама. На потолке. Теперь я в этом совершенно уверен.
— Мой Бог, — охнул Мобрайт, который околачивался рядом. — Потолок в Сикстинской капелле.
Бекетт промокнул лоб носовым платком.
— У меня нет слов.
Я улыбался.
Бекетт отослал Мобрайта за чаем. Затем повернулся ко мне:
— У меня только один вопрос, Реб. Как Леонардо поднял Кинжал наверх? Высота потолка примерно двадцать пять метров. Он использовал леса, которые возвели для Микеланджело?
— Нет, леса убрали сразу же, как только он приостановил работу. Чтобы был виден потолок.