Китайский дневник
Шрифт:
На этот раз мой взгляд упал на огромный сверток разного старого тряпья. Сверток лежал у стены возле шкафа, будто некий затаившийся лохматый зверь. Внутри, под толщей поношенного и заплесневевшего хлама, обнаружилась картошка – проросшая, но, на мой неискушенный взгляд, вполне съедобная. Постепенно нашелся и перец, размякший и очень грустный на вид. Нашелся чеснок, лук и даже несколько деревянных помидорок. В холодильнике были яйца, колбаса, а морозилка была забита дзяо-дзы – китайскими пельменями. Поразмыслив, я решил, что пельмени – это неинтересно. Мне хотелось чем-то себя занять и заодно порадовать моих друзей. Второй холодильник, поменьше, был вмонтирован в стену, но в нём были только ампулы, баночки с какими-то лекарствами и пакеты с раствором для капельницы – всё это, следовало полагать, предназначалось для Тянь Ся, чье существование поддерживалось медикаментозными средствами.
Понимая, что я не силен в приготовлении
Полдень застал меня на кухне в пару и ароматах готовящейся еды. Надо сказать, что запах был лучше, чем вкус… Но получилось, в целом, съедобно. Мысленно я представлял, как в фартуке и колпаке, который я смастерил из газеты, появлюсь перед своими голодными товарищами и выставлю на стол все эти яства. Они же наверняка думают, что я их пельменями собираюсь потчевать, а тут – пир! Сам я не чувствовал пока что голода, потому что вволю покусочничал в процессе приготовления пищи.
Когда кухонные часы, поросшие вездесущей прошлогодней плесенью, обозначили два после полудня, я, подождав около десяти минут, но не дождавшись никого, начал выставлять на стол свои кушанья, заботливо прикрыв их крышками, чтобы не остывали. Заварил противный чай для себя и нормальный чай для остальных. Сел и стал ждать. Прошло полчаса. Я понимал, что смотрюсь нелепо с этим колпаком один в окружении нетронутой еды. В конце концов я решил отправиться на поиски хозяев. Пройдя по второму этажу, я обнаружил, что двери комнат, в которых они живут, закрыты. Это было странно. Раньше никто не закрывался даже на ночь, более того, зачастую двери специально оставались приоткрытыми, потому что воздух в коридоре был теплее, чем внутри комнат, да и регулярное проветривание препятствовало образованию грибка и плесени.
Постояв в задумчивости посреди коридора, я вдруг услышал шаги внизу и поспешил спуститься.
За столом вся честная компания в полном составе уплетала мою еду. По всей видимости, они все коллективно куда-то выходили, пока я был на кухне, и только что вернулись. Не похоже было, что за обедом мы о чём-то поговорим – такое отстраненное выражение было на их лицах. Даже Манфу жевал молча и не шутил. Я подсел к столу и принялся за еду, которая, несмотря на мои старания, успела остыть. Внезапно всеобщее тихое чавканье прервала Син Чен:
«Очень вкусно, ты молодец», – сказала она с теплой улыбкой, которая тут же сползла с ее лица. Она не стала ждать ответа и вернулась к еде. Я в который раз за этот день пожал плечами и вдруг вспомнил, что мой дурацкий колпак всё еще на моей голове. Покраснев, я поспешил его снять, но этого никто, кажется, не заметил. Возможно, никто не заметил и наличие самого колпака. Я был немного раздосадован и решил, что не буду больше так стараться на кухне. Всё равно я прекрасно понимал, что моя еда сильно уступает тому, что готовят сами китайцы.
Син Чен попросила у меня чистую миску и собрала в нее еду – понемногу от всех блюд – очевидно, для Тянь Ся. Поев, хозяева по очереди меня поблагодарили и удалились. Это напомнило мне, как благодарят поваров дети в детском саду – механически и с каким-то поддельным энтузиазмом. Син Чен, судя по звуку шагов, поднялась на самый верх – кормить старушку в ее комнате, – а Хуршид вновь скрылся на улице; остальные разошлись по комнатам, и я немного погодя услышал, как защелкали открывающиеся замки. Второго залпа щелчков не последовало – видимо, двери закрывались только когда постояльцев не было на месте.
Развернувшаяся перед моими глазами картина разительно отличалась от того, что было в предыдущие дни, и я всё никак не мог избавиться от тягостного чувства: все эти люди чем-то на меня обижены. Но поводов для обид не было, они были погружены в творческий процесс, и он один занимал теперь все их мысли.
Я включил музыку на телефоне, выбрал группу «Ундервуд», чтобы стало повеселее, и убрал
На улице по-прежнему светило солнце, и я решил прогуляться. К тому времени я изведал уже все дорожки, которые разбегались от дома в разных направлениях. Сегодня мой выбор пал на ту, что спускалась к небольшому водопаду в бамбуковой роще. Место располагалось в низине, там никогда не было ветра, а в воздухе разлетались облака мелкой водяной пыли. В том направлении любил ходить Хуршид, и я в тайне надеялся, что смогу его там сегодня застать.
Около часа я шел по дорожке мимо причудливых карстовых образований, торчащих сквозь заросли тростника и ельника. Проходя мимо молельного домика, затерянного в этой глуши и обычно очень неухоженного, я внезапно остановился. Впервые за всё это время домик был аккуратно прибран, а у подножия черного изваяния бородатого божка в просторных одеждах дымились сандаловые свечки, рядом лежали сморщенные яблочки и миска с окоченевшим рисом. Свечек было три, так что нетрудно было догадаться, кто их поставил. Хуршид, как и следовало полагать, воздержался от «идолопоклонства», так что свечки, по всей видимости, принадлежали Манфу и двум китайцам. Похоже, я разгадал причину их временного отсутствия в полдень. По традиции перед началом важного дела китайцы ставят свечки своим божествам, хотя в обычное время могут и не проявлять совершенно никакой набожности. Но начало творческого «сезона» было для моих друзей крайне значимо, и потому требовало благословения высших сил. Постояв перед изваянием божка, по полустертому лицу которого ползли отблески солнечных лучей, так что казалось, будто лицо всё время меняет свои формы, я направился дальше.
Издали донесся шум водопада, и вскоре я вышел на небольшую площадку с вытоптанной прошлогодней травой, практически полностью утратившей первоначальный зеленый цвет. Площадка заканчивалась обрывом высотой метров двадцать, и внизу было небольшое озерцо, наполняемое двойной струей невысокого водопада, стекавшего из расщелины в противоположном горном склоне.
На берегу озера, спиной ко мне, на коленях стоял Хуршид – он совершал намаз, и его красивый раскатистый голос отдавался от скалистых стен небольшого ущелья. Дожидаясь окончания намаза, я вслушивался в слова красивого и незнакомого мне языка. Но вот намаз был закончен, а Хуршид, вместо того чтобы встать с земли, прижался к ней лицом и находился в этом положении минут десять. Я уже собрался спуститься к нему, узнать, что такое с ним происходит, но иранец, будто ужаленный, внезапно вскочил на ноги и с места прыгнул в воду озера. Покачнувшись на скользких камнях, он сохранил равновесие и так, стоя по щиколотки в холодной воде, начал громко и протяжно произносить слова. Это точно был не намаз, но происходящее создавало ощущение некоего священнодействия. Иранец был весь в движении. Он то начинал размахивать руками, поочередно указывая на воду, горы, солнце и небо, то вдруг начинал ходить по мелководью танцующей походкой, пренебрегая опасностью поскользнуться и упасть. В какой-то момент он замолчал, достал из складок одежды толстый блокнот, ручку и, не выходя из воды, стоя начал писать. Так я стал свидетелем того, как иранский поэт сочиняет свои стихи.
Немного погодя блокнот был снова спрятан в складках джалабии; Хуршид несколько мгновений постоял в задумчивости, потом обвел взглядом окрестности – он посмотрел и на меня, но, похоже, словно бы меня и не заметил. Его взгляд был отрешенным и странным, на губах играла улыбка. Внезапно он наклонился, зачерпнул руками воду и подкинул ее вверх каскадом серебряных брызг. В каждом его движении читался восторг ребенка, впервые увидевшего море. Он смеялся и танцевал. Внезапно поскользнувшись, он рухнул в озеро, попытался встать, снова поскользнулся и снова упал.
Конец ознакомительного фрагмента.