Китайский дневник
Шрифт:
И в тот же миг человек вскочил на ноги и, не собирая вещей, просто вышел из дома и побежал. Ему не было ни тоскливо, ни печально… как можно печалиться, когда сам дух Небес посетил тебя? Он бежал оттого, что боялся не успеть, оттого, что жизнь человеческая коротка, а до чудесного города путь далек.
Он снова стал странником, и тут мы возвращаемся к тому, с чего я и начал этот рассказ: человек без имени и памяти идет навстречу своему предназначению. Он знает, что должен найти город. Он был одержим такой страстью воплотить свою мечту, свою неведомую ему самому цель, что даже если бы сама смерть настигла его в пути, он бы не заметил ее и продолжил идти наперекор всему. Для любимцев Небес нет преград, и чудесный город был обретен.
Странника встретили высокие,
Дворец был весь вырезан из слоновой кости и украшен жемчугами четырех цветов, он слепил белизной и неземным великолепием. Путник поднялся по ступеням дворца, он вошел в приемную халифа и склонился перед немыслимым троном величайшего из мудрецов и лучшего среди людей и духов. «Встань», – пророкотал голос, добрый и странно-знакомый. И путник встал. И робко поднял взгляд. Перед ним на троне, в одеяниях из пурпура, золота и шелка, в сиянии солнца, бьющего через окно – солнца, не знающего заката, – сидел он сам, величественный, юный и невыразимо прекрасный. И в этот миг путник перестал быть путником, он стал халифом, а халиф стал путником; старец стал молодым, а молодой – старцем, и их было уже не различить. И не было нужды ни в вопросах, ни в ответах, ни в именах.
Хуршид закончил так внезапно, что в комнате на какое-то время повисла тишина. Все ждали, что вот сейчас Хуршид изречет мораль рассказа, будет поучать и изрекать свои истины. Но ничего этого не было. Иранец молча и невозмутимо продолжал пить чай. Наконец Манфу не выдержал:
– Надо полагать, ты завершил свою историю. Интересная сказка, вдруг напомнило мне те странствующие сюжеты о героях-двойниках, которые дополняют друг друга, так что их, с позволения сказать, квест немыслим в одиночку.
– Это не двойники, – спокойно возразил Хуршид. – Халиф и путник – одно целое, один человек на разных ступенях своего духовного совершенства. Наш образ в Памяти Аллаха вечен и совершенен, но при жизни мы лишь изредка можем прикоснуться к этому идеалу. В момент творчества, например, человек преображается в нечто иное, родственное Самому Творцу. А потом опять падает в свою телесность…
– Мысль относительно ясна, – промолвил Чуань Дзон, расправляя складки на своей хань-фу, – хотя меня не оставляет ощущение, что между твоим философским введением и рассказанной историей есть некое пропущенное звено. Связь, безусловно, прослеживается… но она не очевидна.
– Пропущенное звено – это дверь для интерпретации и понимания, а значит – для творчества, – заметил Хуршид. – Я ничего не опустил, всё, что нужно было сказать, сказано.
– Насколько я знаю, суфии славились мастерством создавать загадки, – слегка улыбнулась Син Чен. – Но вот лично мне идея черного солнца нравится. Очень поэтично. Что-то подобное я ощущаю во время творчества, да и всем людям искусства, думаю, знакомо такое чувство. Это как попытка выразить невыразимое, нарисовать свет, который не имеет цвета, или описать мир, который никогда не существовал. Все мы здесь – собирающие линзы для света неведомого черного солнца, которое и есть силовой поток. И завтра мы приступим к новому броску в неизвестность. Не забывайте, что в свободное время мы обязательно должны фиксировать всё, что с нами происходило, и всё, что мы чувствовали в момент творения, в журнале. Журнал будет здесь, на столе. Спускаемся – записываем. Не доверяем ничего электронным носителям, мы уже знаем, что из этого может выйти… Так что только бумага и ручка.
Все одушевленно закивали. Я не знал, что дурного может случиться с информационными носителями, но почему-то так и не спросил. Всё вертелась в голове притча Хуршида, и я упорно пытался извлечь из нее исчерпывающий смысл.
Мы посидели еще около часа, разговор был вольным и непринужденным. Время от времени он возвращался к рассказанной иранцем истории, а порой сильно отклонялся от темы. В конце все пожелали друг другу спокойной ночи, а я получил указание в течение следующего дня просто наблюдать за происходящим, фиксировать свои наблюдения в журнале и не мешать тем, кто занят творчеством. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств действовать по обстановке, но беспрекословно подчиняться требованиям «старших». Если соберусь покинуть дом – обязательно предупредить об уходе. И да, я должен был продолжать пить чай… если хочу. Это на мое усмотрение. Если сам вдруг надумаю поэкспериментировать, то могу и перестать, но об этом также надо предупредить, потому что для непривыкшего человека последствия могут быть разными, нужны помощь и наблюдение.
5. Утро творения
Утром я проснулся с четким ощущением, что что-то изменилось. За окном по-прежнему светило утреннее солнце: погода все эти дни стояла ясная. Это было обычное утро, такое же сонное и умиротворенное, как и предыдущие до него. Но что-то изменилось. Я лежал и прислушивался. Снизу доносились голоса. Значит, мои друзья сегодня не пошли медитировать. Я встал, быстро умылся, привел себя в порядок и спустился на первый этаж.
За столом сидели Манфу и Хуршид, они о чём-то оживленно спорили. На мой вопрос, куда ушли китайцы, оба неопределенно махнули руками. Я так понял, что спор у них шел о том, кто будет готовить обед, так что поспешил вклиниться в разговор и сказал, что я могу приготовить и обед, и ужин. Мне пришлось повторить мою фразу дважды, прежде чем они внезапно замолчали, обернулись ко мне и практически синхронно кивнули головами, быстро встали из-за стола и разошлись. Хуршид вышел во двор, а Манфу направился наверх, бросив мне напоследок:
– Обедать будем позже обычного, в два пополудни. Постарайся нас не отравить. Если что, я в своей комнате. Развлекайся как можешь, дом в твоем распоряжении. И да, спасибо!
Я в легком замешательстве пронаблюдал, как Манфу, мягко потопывая своими домашними мохнатыми тапочками, резвым молодым бычком взбежал на второй этаж и скрылся за изгибом лестницы. Переведя взгляд на стол, я обнаружил на нём, помимо немытых мисок, одну порцию китайских пельменей – очевидно, мою. Пельмени давно остыли, потому что никто не позаботился прикрыть их, так что на поверхности образовалась плотная плёночка жира. Я пожал плечами и, смирившись с тем, что сегодня буду завтракать в одиночестве, заварил чай с линьчжи и принялся за пельмени.
После завтрака, от которого в желудке ощущался легкий холодок, я вышел во двор, побродил там без цели, подмел у порога нападавшие за ночь листья. Хуршид давно куда-то упорхнул, и искать его у меня особого желания не было. Похоже, он пребывал в таком же ажиотаже, что и Манфу, и даже если бы я его нашел, вряд ли из этого вышел бы прок. Так что, посмотрев на часы, я решил пойти на кухню и посвятить этот день приготовлению пищи.
На кухне, которая была расположена на застекленной веранде, пристроенной к первому этажу, копаться пришлось долго. Хотя я знал ее устройство, но порою попытка найти необходимые продукты оборачивалась здесь целой детективной историей. Овощи, например, были запрятаны в самых разных местах: под половыми досками, глубоко в шкафу с тарелками и кружками, в деревянной коробке, подвешенной к потолку в дальнем углу. Так хозяева пытались сохранить их от переохлаждения и от гниения, потому что холодильник морозил как сумасшедший и моментально превращал продукты, даже находящиеся на нижней полке, в куски льда…