Китайский дневник

Малых Вячеслав

Эти слова прозвучали так просто, что тогда я не мог оценить всего их веса. Однако в тот момент я понял, что теперь действительно официально принят, стал частью их коллектива. С этого обеда потянулись мои дни в доме, затерянном среди китайских гор. С утра до вечера я немного помогал по хозяйству, делал уборку и даже иногда помогал готовить еду. Мы гуляли по окрестностям с Манфу, и часто по утрам я присоединялся к их коллективной медитации, которая сводилась к тому, что мы сидели в каменной беседке, погруженные каждый в свои мысли. Это было прекрасно. Я чувствовал, как все мои проблемы остаются где-то далеко, осознавал их несущественность и второстепенность. Так мое героическое путешествие по провинции Юньнань внезапно превратилось в полурасслабленный отдых в кругу друзей. И я был этому рад.

В течение нескольких дней ничего особо странного не происходило, и я начал относиться ко всем разговорам про «силовое поле» как к одной из философских сказок, которые так любил Хуршид. Вечерами мы собирались за столом и пили чай. Иногда просто говорили обо всём на свете, иногда

один из присутствующих брал на себя роль ведущего и либо задавал тему для общего разговора, либо рассказывал занимательные истории, которые мы все потом обсуждали. Особо запомнился мне один вечер, когда роль ведущего взял на себя Хуршид, который, несмотря на то, что знал китайский не намного лучше меня, умудрялся снабдить свои рассказы неизменным ближневосточным красноречием. Мне, к сожалению, не был дан такой великолепный дар слова, так что я не смогу пересказать эти истории во всей красе, однако сейчас всё же хотел бы вспомнить хотя бы одну из них.

4. Восточная сказка Хуршида

В сущности, сейчас я понимаю, что это был последний вечер перед началом того, что я для себя назвал «пробуждением силового поля». Конечно, силовое поле не пробуждалось, оно и не засыпало никогда. Просто мои друзья, согласно их наблюдениям, сделали вывод о нейтрализации некоторых опасных качеств поля, перестали пить чай с притупляющими восприятие добавками и на следующий день взялись за творчество…

Но тот последний вечер был тих и спокоен. Мы сидели за столом. Было около семи, но за окнами уже давно сгустились зимние субтропические сумерки, тяжелые и непроглядные, как меховая ширма. После заката подул ветер, его порывы были хорошо слышны: шумел тростник, поскрипывали ветви деревьев, где-то высоко наверху, в комнате, в которой спала древняя Тянь Ся, ветер гудел под покатой крышей, когда его потоки разбивались о мощные деревянные балки… Сегодня я пил чай из отдельного чайничка, потому что мне по-прежнему следовало принимать положенную порцию линьчжи. Надо сказать, что к этому времени однообразный горьковатый чай мне уже основательно надоел.

Прошлым вечером Син Чен читала нам старинные китайские сказки, последняя была своеобразным кратким изложением «Путешествия на Запад», и Хуршид сегодня вызвался продолжить тему поисков человеком духовных основ мироздания и своего предназначения.

– Я большой поклонник суфийской традиции, – прокашлявшись, начал он. – Суфии, если кто не знает, – он покосился на меня, но я гордо вернул ему взгляд, потому что уже слышал данное слово, – это своеобразные вольные каменщики от ислама. Не то чтобы тайный орден, но некоторые общие моменты можно найти… Так вот, в прошлый раз мы говорили о буддизме и его тайных учениях, а суфии занимались вычитыванием скрытых смыслов в Коране. Иногда их интерпретации уводили их очень далеко… так что правоверные мусульмане суфизм не особо жалуют. К некоторым проявлениям суфизма я тоже отношусь с опаской, но старинные предания, донесенные до нас дервишами древности, по-настоящему глубоки и открывают вечное сокровенное знание. Если в двух словах, то в основе суфизма лежит идея разных уровней познания сокровенного мира, и каждый уровень сопряжен со своей цветовой символикой. Но цвета – это только символы, главное же здесь – идея света и качества этого света. Потому что познание в суфизме, как и в буддизме, есть просветление. В свое время меня поразил в суфизме один символ, очень метафоричный, очень странный. Символ черного солнца, излучающего черный свет. Я не буду сейчас вдаваться в дебри истории философских, и тем более оккультных учений, но понятно, что тут мы многим обязаны Платону с его пещерой, тенями на стене, светом истинного солнца и так далее. Суфии опирались на очень давнюю традицию: что-то напрямую брали у греков, что-то унаследовали от изначального христианства, потому что жили в одном общем географическом и культурном регионе.

– Черное солнце… что же это такое, спросите вы? – продолжал Хуршид. Повествуя, он активно жестикулировал, и его смуглые руки никогда не пребывали в покое. – Это солнце истинного Божественного мира. Просто для мыслителя, находящегося на высшей ступени, свет этого солнца ясен и очевиден, а для тех, кто стоит уровнем ниже, этот свет как бы временно сокрыт, и потому предстает в виде тьмы. Черное солнце – это Божественный мрак Творения, когда мир еще не был проявлен в своей полноте и вещественности, не был обозначен словом и как бы не был пока что сотворен. Но мир существует в Разуме Аллаха – а значит, вечен. Черное солнце – это метафора и для человеческого творчества. Создавая произведение, поэт, художник, скульптор, входит во мрак вдохновения, когда зыбкие сны стержня Земли, энергетического потока, который есть сама поэзия, шепчут ему что-то невнятное, порою прекрасное, порою пугающее – то, что он должен вывести из Разума Аллаха и подарить людям. Так когда-то Джабриил говорил с Мухаммадом, а Отец из облака вещал Исе, чье предание дошло до нас в искаженном виде лишь по вине ущербности человеческого разума, который наделил пророка качествами Самого Бога.

Увидев, что я с сомнением пожимаю плечами, Чуань Дзон примирительно заметил:

– Не будем вдаваться в историю религий, Хуршид. Опираясь на твою же точку зрения, которая, в целом, справедлива, можно заключить, что и Мухаммад мог неверно истолковать слова ангела. Мы уважаем твою любовь к теологии, но сегодня мы собрались, чтобы послушать истории, ничего больше!

–

Будут вам и истории, – спокойно отозвался Хуршид, – но вы же ничего не поймете, если я вам сначала не объясню, что к чему, – Син Чен и Манфу исподтишка обменялись улыбками, но не злорадными, а вполне приятельскими, потому что они все любили Хуршида и уважали его твердость в вере. – Так вот, солнце ночи… Это образ света более истинного, чем тот свет, к которому мы привыкли. Это истинный свет, но для большинства из нас он скрыт завесой тьмы, чтобы мы не ослепли от его всепоглощающей истинности. Высшие посвященные способны созерцать его, но не простые люди. В Ветхом Завете, когда Бог вел иудеев по пустыне, Он скрывал Свое Лицо в столпе облачном и огненном, а говорил только с Мусой-Моисеем. Поэт, мыслитель, пророк видят сияние черного солнца и делают его доступным для масс – совсем как Муса, принесший с горы скрижали Завета. В этом их задача, в этом и наша задача, коль скоро мы имеем дело с творчеством.

Помолчав в задумчивости, Хуршид глубоко вздохнул и продолжил:

– А вот вам история. Понимайте ее как хотите, но если вы сейчас хотя бы примерно поняли то, о чем я говорил, возможно, вы и эту историю истолкуете верно.

Одним глотком осушив чашечку чая, иранец медленно и распевно начал свое повествование:

– Давным-давно, и время здесь ни при чем, потому что нет ни прошлого, ни будущего в пульсации силового поля, отца всех истории Земли… так вот, в незапамятную старину человек шел по пустыне в поисках чудесного города. Как он оказался в пустыне, откуда он и кто – этого человек не знал. Он знал лишь одно: когда-то он помнил свое имя и предназначение, но отчего-то позабыл. И чем дальше он шел, тем большее забывал он, и даже сам вопрос постепенно выветрился у него из головы. Так и блуждал он от оазиса к оазису, от колодца к колодцу. Шел, опережая караваны, шел, ведомый одним только тайным чувством, которое указывало ему маршрут. От женщин в оазисах, от кочевников возле колодцев, от бедуинов в караванах он узнал о чудесном городе в сердце пустыни, которым правит мудрый халиф, способный ответить на любые вопросы. И этот халиф – словно посланник Аллаха, некий ангел, наделен абсолютным знанием обо всех вещах мира.

Но шли дни, месяцы и годы, а тайный город всё не появлялся на горизонте. Зато были другие города, шумные и веселые, с вечным блеском украшений и светом фонарей, которые не гаснут по ночам. И в этих городах всегда находилось место для путника. Поначалу он хотя бы помнил свое имя, имя своего отца и свой главный вопрос к халифу. В первом городе он повстречал золотых дел мастера, который в обмен на его имя открыл ему тайну подземных сокровищ и неиссякаемого богатства. Несколько месяцев, а может быть и лет, прожил путник в довольстве и достатке, был приближен к королю, а после и сам едва не стал королем, потому что мог купить всё, что было в этом городе, включая самого короля со всеми его наложницами и домочадцами. Но он еще помнил имя своего отца, еще не стерся в его памяти и главный вопрос к халифу. Потому он оставил город и отправился дальше странствовать по пустыне жизни. Но имя свое он потерял.

Во втором городе люди страдали от недостатка песен и красивых историй. Все поэты были изгнаны из города в пустыню за вольнодумие, и людей оставила радость слова. Наш путник был хоть и никудышный, а всё-таки немного поэт. Оттого и обрадовался он случаю стать первым поэтом в городе, знаменитым и всеми почитаемым. В обмен на имя его отца седой лукавый библиотекарь открыл ему тайну стиля и звука, так что можно было писать витиевато и без всякого вдохновения. И путник начал писать. Да что там, он слагал стихи на ходу – и не вольнодумные, а славящие город и его мудрого короля. Народ обожал нового поэта, сам король склонял перед ним голову, и даже малые дети наизусть распевали его песни, еще не выучившись грамоте. И хотя новый поэт славил власть короля, но народ взбунтовался, сверг правителя и потребовал, чтобы знаменитый сам поэт стал королем – а кому нужен король, не умеющий писать стихи? И тут поэт понял, что его слава и власть не дадут ему ответа на его главный вопрос. И под покровом ночи он бежал. Но имя отца вспомнить уже не мог.

Еще долгие месяцы в пустыне. Новый город. Как вы понимаете, он встретил там свою любовь. Изящная девушка возле городских стен пела про свое одиночество и про то, что красота ее вянет понапрасну и никому не приносит счастья. И сердце путника растаяло. Он отдал девушке свой вопрос в обмен на ее любовь и уют домашнего очага. В том городе он прожил дольше всего. Ибо не осталось у него ни своего имени, ни имени отца, ни вопроса. Не к чему было стремиться и не о чем сожалеть. Так и жил бы он в иллюзии счастья под пение его жены под окнами – жены, зазывающей к себе других путников, пока глупый муж верит в то, что обрел земной рай. Ибо сердце девушки легче пера, а мысли ее – как горный ручей, беззаботны и нетребовательны. Она сама забыла главный вопрос путника в тот самый момент, как получила его. Но Небеса всегда добры к людям и знают о слабости человеческой, о постыдной мечте людей обрести вечное прижизненное счастье. И вот дева с крыльями из стекла и железа, мать всех угнетенных и сестра всех путников в мире, так не похожая на своенравных девушек поднебесья, спустилась к нашему герою. В темноте ночи, когда все спали, а неверная жена ушла во тьму с новым своим поклонником, в прошлом – большим мечтателем, – небесная дева рассказала ему о том, что не для того он был брошен в мир, чтобы оставаться в этом городке навсегда. Она была добра к нему, но слова ее были жестоки. Она поведала ему и про измены жены, и про то, как неосторожно растерял он память о самом сокровенном, а потом – само воспоминание о забытом.