Klangfarbenmelodie
Шрифт:
Уолкер очень хотел бы этого. Но не сейчас.
В квартиру он ворвался даже не разуваясь и не снимая ветровки, чтобы не дать Адаму времени хорошенько осмотреться и приметить слепые зоны. Выудил из сумки блокнот и карандаш, поспешно вырвал листок бумаги и размашисто начеркал (прекрасно зная, что отец стоит за спиной и вполне может видеть), короткое прощальное послание в пару строк.
Листок Аллен швырнул на стол и после этого резко развернулся к Адаму, чувствуя себя так, словно проглотил палку.
— Пойдем, — коротко бросил он, проходя мимо отца и чувствуя себя настолько паршиво, настолько
Адам зашагал следом не медля ни секунды, и через несколько минут серенькая и на вид самая обыкновенная машина самого обыкновенного человека помчалась по дороге так быстро, словно мужчина хотел доставить Аллена домой как можно скорее.
Дом-то, наверное, даже и не изменился за это время — старик был консерватором в таких вещах, а потому даже ремонт редко устраивал, всё время повторяя, что если стены не обваливаются, то всё нормально. От таких воспоминаний, греющих душу, хотелось улыбнуться, но Аллен чувствовал (наконец-то), как губы у него заледенели, не способные теперь даже слегка приподняться хоть в каком-нибудь подобии улыбки.
Он просто закроется ото всех, спрячет свои эмоции и, когда будет уже совершенно невмоготу, сорвётся на кровь и убийства, как и все одиннадцать лет до того, как в его жизнь подобно урагану ворвался Тики.
Наверное, всё-таки хорошо, что тот так ворвался — ведь без этого драгоценного тепла Аллен бы просто сдох, слишком устав и замёрзнув.
А Тики… он столько сделал для него, черт побери, что Уолкер… он чувствовал себя еще ужаснее прежнего, думая о нем, но не думать не мог. Потому что Тики заботился о его брате и о нем самом, рисковал своей шкурой ради их благополучия и поссорился с Шерилом, которого (что было отлично заметно из разговоров, когда речь заходила о семье и старших братьях) ценил и любил. Тики старался и из кожи вон лез — а Аллен сбежал от него, пусть и ради его же блага, но…
А еще Тики целовал так, что Уолкер сразу же оттаивал и согревался, если вдруг по какой-то причине начинал мерзнуть.
Приезда в особняк Аллен совершенно не заметил. Когда он был маленьким, они часто приезжали в Японию и жили здесь, потому что Адам рассказывал, что познакомился в этой стране с мамой и хочет всегда помнить об этом. Юноша всегда соглашался с ним и любил этот дом не меньше того самого дома в Англии, который ему был тоже родным когда-то.
Правда, не роднее, чем успела стать квартира брата.
А потому возвращаться в знакомые стены было даже не противно — всё-таки его беззаботное счастливое детство, закончившееся так резко и неожиданно, прошло здесь.
Особняк находился недалеко от Киото, затерявшийся среди густых лесов и невысоких гор, плавно перетекающих в холмы, весь в европейском стиле и больше напоминающий своим видом замок. Аллен помнил, как отец любовался цветущими деревьями, слушал пение диких птиц и вспоминал про любимую жену, которую обожал до потери пульса. Отчего после её потери начал сходить с ума от горя и собственной вины.
В особняке у самого входа их встретили служанки и, что было совершенно странно, но почему-то приятно отозвалось теплом на сердце, Джасдеби — близнецы, сыновья Лулу Белл, одной из самых преданных Адаму людей и лучшей шпионки Семьи.
У Аллена была
Совсем как сейчас.
Юноша нашел в себе силы приветственно подмигнуть им только ради того, чтобы снова скрыться под коркой льда, и пошел вслед за Адамом по коридору. Им все уступали дорогу, хотя в помещении и три слона разойтись могли, а отец ровно держал спину, слишком бодрый и моложавый для отца позднего ребенка и обезумевшего от горя вдовца.
— Позови Шерила, — велел одной из прижавшихся к стене девушек мужчина и величественно махнул рукой. — Хочу рассказать ему последние новости.
Девушка поспешно кивнула и как можно скорее бросилась в боковое ответвление коридора, все это время пятясь так, словно боялась поворачиваться к мужчине спиной. Аллен с подозрением проследил за ее движениями и перевел взгляд на даже не обернувшегося к нему отца.
По всей видимости, они направлялись к комнате, которую юноша любил прежде в этом доме больше всего.
Они с Адамом могли сидеть там долгими жаркими вечерами, наслаждаясь открывающимся из сёдзи видом окутывающихся в сумерки гор и лесов, и ребёнком он слушал рассказы отца с неприкрытым восторгом в глазах, с такой любовью и жаждой в душе, что сейчас хотелось лишь смеяться от такой фактически больной привязанности. Мужчина с удовольствием вспоминал про своё прошлое, баловал сладостями и поучал жизни, рассказывал про Хинако, джаз, музыку, экономику и так далее, а Аллен слушал-слушал-слушал, и не было для него тогда никого роднее и ближе этого человека. Даже Мана с Неа, любящие его и лелеющие, не были настолько дороги, как отец, который казался то ли богом в детстве, то ли… непонятно кем, но очень потрясающим, великим, чудесным, самым великолепным и справедливым.
Единственная комната европейского особняка, выполненная в японском стиле, за эти одиннадцать лет так и не изменилась: всё такая же светлая, просторная, с низким широким столиком и мягкими подушками по обе его стороны, с пышными ветками цветущих магнолий в высоких вазах, с картинами на стенах… Она вызвала волну горькой ностальгии, разъедающей горло и лёгкие кислотой.
Адам прошёл вперёд, всё такой же прекрасный и величественный, прямо как в далёком и так резко оборвавшемся детстве, и Аллен, тяжело, но незаметно вздохнув, зашёл следом.
— Раз уж я здесь, отпустишь Вайзли? — отсутствующим тоном поинтересовался он. — Шерил и так у тебя под каблуком, а вот сердечник тебе зачем нужен?
Мужчина присел за низкий японский столик лицом к Уолкеру и благодушно ему улыбнулся, похлопыванием ладони по татами предлагая устроиться рядом. Аллен пожал плечами и тоже сел. Ровно напротив старика, чтобы видеть провал окна за его плечом.
На улице уже успело стемнеть, и юноша с глухой тоской подумал о том, что Неа наверняка успел вернуться и обнаружить его записку. И теперь просто не находит там себе места, потому что Аллен снова оставил его и бросил, как делал несколько раз до этого.