Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
Хмельницкий сощурил глаза и хитро спросил:
— А что, если бы король задумал вырваться из-под власти магнатов?
— Кто же поступится своей выгодой? Так в узде и будет ходить.
— Верно! В Польше каждый лядащий шляхтич мнит себя королем.
— И норовит затоптать казака в грязь.
— Но есть и такие, которые понимают, что Речь Посполитая не может обойтись без запорожских казаков, понимают, что ими она сильна, вот и решили сменить гнев на ласку.
— От панской ласки, Богдан, лишились мы последних штанов и запаски [Запаска – род женской юбки].
— На Масловом Ставе мы положили на лед все казацкие клейноды, наше знамя и булаву. Кое-кто был даже за то, чтобы поднять восстание, лишь бы вернуть назад клейноды [Клейноды – знаки отличия, атрибуты власти].
Кривонос засопел и стал пощипывать свои усы, а Хмельницкий, улыбнувшись одними глазами, продолжал:
— Ну, а что ты скажешь, если я тебе покажу сейчас это знамя?
Он открыл ларец, стоявший на столе, и развернул перед запорожцами малиновое знамя с белым крестом.
У Кривоноса удивленно поднялись брови, а глаза так и засверкали. Да, это было то самое знамя, под которым он не однажды бился и против турок, и против татар, да и против шляхты. Дрался за волю, за веру православную, за казацкие старинные права. От волнения у него даже рука задрожала и потянулась к желтой бахроме. Скоро будет десять лет, как магнаты вырвали из рук казацких это знамя, и за что же? За то, что казаки спасли Польшу под Хотином, всю славу отдав им; за то, что ежедневно спасают польские земли от татар... Кривонос вспомнил, как Николай Потоцкий, тогда еще польный гетман, поносил казацкую старшину на Масловом Ставе, и его густые брови снова сошлись на переносице. Он пожал плечами.
— Не понимаю, Богдан...
— А когда я скажу, что канцлер коронный прислал еще и булаву, — и он положил руку на ларец, — а мне вот эту саблю от короля?.. Еще и с такими словами: чтобы казаки за свои права и вольности крепко стояли, чтобы не отдавали их шляхте на попрание, а если паны польские или разные дозорцы с теми привилеями не посчитаются, то есть у вас, мол, мушкет и сабля на боку. Ими, дескать, можете защитить свои ущемленные права и вольности.
— А потом на кол! — вставил Кривонос, зло улыбаясь. — Это что же. — упросили, что ли, вельможных? Правда ли, что ты с Барабашом и Караимовичем ездил на поклон к королю?
Хмельницкий, уловив в вопросе Кривоноса насмешливые нотки, вдруг нахмурился, по лицу его пробежала тень, и голос его как бы надломился. Он хлопнул крышкой ларца и стал ходить по комнате.
— Не я хотел видеть короля, а он меня. Король надумал по своему усмотрению начать войну с турками.
При упоминании о турках Кривонос даже привстал и засверкал глазами. Остап, прислушивавшийся к их разговору, тоже вскочил, словно нужно было уже выступать в поход. Хмельницкий следил за ними из-под прищуренных ресниц.
— Король желает, чтобы казаки вышли в Черное море турка попугать.
— А он что, не знает разве, что польские комиссары все наши челны сожгли после ординации? — возмутился Кривонос.
— Есть такие слухи, что есаул Караимович еще в прошлом году получил деньги на челны.
— И ты до сих пор молчал? — Кривонос даже толкнул Хмельницкого в плечо. — Знаешь ведь, что сечевикам и в плавни не на чем плыть.
— Так слушай дальше. После ординации нам не разрешили иметь свыше шести тысяч реестровых; ты кричал: «Хотя бы восемь тысяч!» — а сейчас имеем обещание: мол, увеличат вдвое.
У Кривоноса от его слов брови лезли на лоб.
— И только чтобы против турка пойти?
— Единственное условие!
Кривонос, вынув люльку изо рта, остановился посреди комнаты и молча уставился в пол. Остап смотрел на него такими глазами, будто от решения атамана зависела его судьба, а Хмельницкий снова присел к столу, как школьный учитель, который ожидал решения детьми заданной им задачи.
Кривонос вздохнул: видно было, что взрыву радости оттого, что можно наконец погулять казаку по морю, мешали какие-то сомнения. Он покачал головой, потом решительно шагнул к Хмельницкому:
— Турка бить — бога хвалить! Это так... Но не верю, Богдан!
— Показать еще и булаву?
— Не нужно. Кто как, а я не собираюсь служить светлейшему королю за эти цацки. Сами можем сделать!
Морщины на лбу Хмельницкого разгладились.
— Додумался-таки!
— Додумался, Богдан! Когда нужно идти на войну, так казаки хороши! А пройдет тревога — мы снова будем «пся крев»! Не верь и ты, Богдан, этим проклятым иезуитам! На, читай, о чем пишет хану крымскому этот король, так «расположенный» к казакам.
Хмельницкий, прочитав внизу подпись канцлера Осолинского, ниже наклонил голову к измятой бумажке. После каждой строчки лоб его все больше и больше хмурился.
— Где ты взял его?
— Может, думаешь, поддельное?
— Вижу, что настоящее.
— Савва Гайчура, о котором я тебе уже говорил, перехватил гонца на Черном шляху. Ты теперь понимаешь, почему паны стали такими милостивыми: нас — на море, а на Запорожье — татар!
— Понимаю, Максим, и без этого письма уже понял панскую хитрость, только хотелось еще знать, как ты отнесешься к такой приманке, чего теперь хочешь.
— Будто ты не знаешь! Не успокоится мое сердце, пока хоть один пан будет сидеть на Украине. Вот чего я теперь хочу.
— На большой росток не найти чоботок, Максим!
— Если пожелаем, то и сможем!
— Не на кулачный бой собираешься! Надо быть политиком: без помощи со стороны не осилим панов — у них и деньги и пушки. За них цари и короли.
— А за нас правда!
— Павлюк тоже восстал за правду, а к чему пришел? К позорному замирению на Кумейках. Против совести и мне пришлось руку приложить к клятве в покаянии. А к чему привело восстание Остряницы, Гуни? К Маслову Ставу!