Клуб одиноких вдов
Шрифт:
– Ну да, я старею, – перебила его Марина. Она наконец обрела способность говорить. – И что с того?
– Нет, не в этом дело, – запротестовал художник. – Ты не можешь меня понять!
– Вы правы, Сергей Павлович, – кивнула она, кривя губы. – Не могу и не хочу. И слушать вас тоже не желаю. Наш сеанс закончен. Мне уже давно пора уходить.
Марина ушла за ширму, быстро переоделась. Хотела забрать платье с собой, но сверток получался слишком увесистым, и она махнула рукой. Ее душили гнев, сожаление, раскаяние. Потрясение Дориана Грея, заметившего первые изменения на своем портрете, были ничто в сравнении с ее муками. Природа одарила ее богатым воображением. Рассматривая эскизы, Марина как будто увидела воочию будущие рисунки, пока еще не написанные, на которых она была бы изображена отталкивающей безобразной
– Да как он смеет! – бормотала она сквозь зубы, которые стискивала, чтобы не расплакаться. – Жалкий старикашка! Бездарный мазила!
Выйдя из-за ширмы, она едва не сбила с ног старого художника, который стоял напротив с жалким виноватым видом.
– Марина! – попробовал он задержать ее. – Прости меня, я не хотел…
– Прощайте, Сергей Павлович, – скрипучим из-за стиснутых зубов голосом произнесла она. – Как вы понимаете, я к вам больше никогда не приду. Если вы все-таки когда-нибудь закончите мой портрет, пришлите его мне, пожалуйста, чтобы я смогла оплатить вашу работу.
Проговорив это, она почти выбежала из мастерской, захлопнув дверь, чтобы не слышать слабый голос старого художника, который все еще пытался ее в чем-то убедить. Громко стуча каблуками по каменным ступеням, Марина побежала вниз. Она даже не вспомнила про лифт. Лестница казалась ей бесконечной. Ступени мелькали под ногами. Слезы застилали глаза, погружая все вокруг в туманную дымку.
Глава 4
Марина смотрела на свои руки, лежавшие на руле. Пальцы дрожали. Выезжать в таком состоянии на дорогу казалось ей равносильным самоубийству. Ей нужно было время, чтобы успокоиться.
Чтобы ни о чем не думать, она включила радио. Шепелявый страдающий голос пел о тяжкой судьбе правильных пацанов, волею судьбы злодейки попавших под власть жестоких вертухаев. Марина поморщилась. Она не любила шансон. Но зато его обожал мэр их города, Макар Семенович, в молодые годы промышлявший рэкетом и имевший одну или две судимости, что не помешало ему впоследствии сделать политическую карьеру. А еще мэр питал нежные чувства к Марине и часто говорил ей, что охотно сделал бы еще одну ходку в зону, если бы знал, что на воле его будет ждать такая красотка, как она. Комплимент был весьма сомнительный, и однажды Марина ясно дала ему понять, что ее никогда не соблазнит подобная перспектива. Одна пощечина, распитая затем на двоих бутылка коньяка и откровенный разговор «по душам» охладили пыл мэра, и он уже никогда не распускал руки, а только подмигивал ей при встрече и тихонько напевал так, чтобы слышала только она «мурка, ты мой котеночек…». Против подобного проявления чувств Марина не протестовала, но шансон возненавидела окончательно и бесповоротно. А еще она потеряла всякое доверие к политической системе, позволяющей приходить к власти таким людям, как мэр их города или губернатор, по слухам, если и не ставший в свое время вором в законе, то занимавший высокую ступеньку на иерархической лестнице преступного сообщества. Об этом Марине рассказал ее муж, вынужденный платить дань за покровительство своему бизнесу сначала рэкетирам, а затем чиновникам, которые были, по его словам, одними и теми же людьми, только сменившими кожаные куртки на дорогие модные костюмы.
– А ты не плати, – сказала ему Марина. – Я же не плачу.
– Ты женщина, это совсем другое, – возразил он. – Тебя никто не принимает всерьез. Да и что с тебя взять? Копеечный бизнес.
Это было в самом начале ее предпринимательской деятельности, Марина только что открыла свою первую студию танца и начала зарабатывать деньги, которые казались ей огромными в сравнении с прежними грошовыми заработками танцовщицы. Она обиделась.
– Дело не в том, что я женщина, а в том, что у меня есть характер, – заявила она. – И все это знают. Я как необъезженный мустанг, которого никто не может оседлать, кроме того единственного наездника, которого он сам признает своим хозяином.
Помолчав, она добавила, не сумев скрыть презрительной нотки:
– Вообще-то я думала, что ты ничего и никого не боишься, потому и позволила себя оседлать. Образно говоря, конечно.
– Хочешь преждевременно стать вдовой? – таким тоном, как будто он разговаривал с маленькой неразумной девочкой, спросил Олег.
– Лучше быть вдовой, чем премудрым пескарем, который жил – дрожал, и умирал – дрожал, – гордо ответила Марина.
И накаркала… Так она иногда думала бессонными ночами, по памяти восстанавливая в подробностях каждый день своей жизни, прожитый с Олегом. Теперь она так уже ни за что не сказала бы. Ей стала близка и понятна библейская истина, что живой пес лучше мертвого льва.
Шепелявый голос захлебнулся на высокой страдальческой ноте, и, вздрогнув от неожиданности, Марина очнулась от воспоминаний. Посмотрела на свои руки. Ее пальцы уже не дрожали. Можно было ехать.
– Как сказала бы Таня, день явно не задался, – усмехнулась она. – И как быть? Трижды плюнуть через левое плечо и сказать «чур меня»?
Как истая испанка, которой она себя иногда ощущала, Марина была суеверна. Она верила, что севшая на подоконник птица предвещает скорую смерть в доме, а если рассказать кому-то свой плохой сон, то он обязательно сбудется. Однако как прервать цепь неприятных событий, начавшихся с самого утра, она не знала. Попытка со старым художником не увенчалась успехом, а привела к еще более плачевным результатам. Поэтому, после недолгого раздумья, Марина решила этим не заморачиваться, а прибегнуть к простому, но эффективному способу улучшить себе настроение, который всегда помогал ей – сытно перекусить. Будучи в депрессии или в гневе, она могла съесть такое количество самой разнообразной пищи, что ей мог бы позавидовать, как ей не раз говорил это муж, и величайший из обжор всех времен и народов Гаргантюа. Марина отшучивалась тем, что цель оправдывает средства не только в политике, что бы ни утверждал Макиавелли. И в самом деле, плотно покушав, она веселела, чувствовала подъем жизненных сил, и все плохие мысли покидали ее.
– Некоторые люди живут, чтобы есть, а я ем, чтобы жить, – заявляла она, похлопывая себя по туго набитому животу. Но на следующий день репетировала в два раза дольше обычного и потому, вероятно, не толстела, оставаясь на удивление мужу стройной и грациозной.
Впрочем, такие «обжорные» дни в ее жизни случались не часто. Марина считала, что если, по совету Козьмы Пруткова, зрить в корень, то она была баловнем судьбы. Ей все удавалось, что бы она ни замыслила, причем все равно, по здравому размышлению или из прихоти. Иногда это даже пугало ее. Подобно древним грекам, она боялась вызвать зависть богов и их месть. Судьба Ниобы, о которой она узнала из мифов еще в детстве, потрясла ее. Поэтому Марина была внешне скромна и не хвастлива. «Однако, как известно, чаще всего с нами случается именно то, чего мы больше всего боимся», – часто думала она, возвращаясь мыслями в прошлое. – «Так произошло и со мной». За одним исключением – у Марины не было детей, и месть богов обрушилась на ее мужа…
Поймав себя на мыслях о муже, Марина внезапно разъярилась.
– Довольно! – почти закричала она, ударив рукой по рулю. Автомобиль, словно почувствовав боль, издал жалобный гудок, распугав присевших на него воробьев. – О чем бы ты ни начинала думать, заканчиваешь непременно умершим мужем. Как в плохом анекдоте. Олег умер, смирись с этим! И не поминай его всуе. Он явно достоин лучшего, чем жены-истерички.
Марина так и не научилась называть себя вдовой. Ей казалось, что как только это произойдет, Олег умрет для нее по-настоящему. И перестанет являться к ней хотя бы во сне.
– Поехали жрать, подруга, – мрачно произнесла Марина, начиная движение. – Знаю я один маленький ресторанчик неподалеку. Когда-то там вкусно кормили.
Она часто разговаривала сама с собой, оставаясь наедине, как будто в глубинах ее подсознания жили две личности. Одна принадлежала успешной, красивой, умной, жизнерадостной женщине, а вторая – вечно во всем сомневающейся, меланхоличной, пугающейся собственной тени. Они прекрасно дополняли друг друга, проявляясь, исходя из обстоятельств, порознь или сообща в нужное время и в нужном месте, и Марина не испытывала никакого дискомфорта или опасения, что однажды попадет в психиатрическую клинику. Лично ей нравилась и та, и другая. Именно поэтому, по ее мнению, ей и удавалось жить полноценной жизнью. Она могла танцевать на сцене в многолюдном зале, веселя публику, и любоваться закатом в одиночестве, проливая слезы над бренностью человеческого существования, – и в обоих случаях получать удовольствие.