Ключ
Шрифт:
— Я рада встретить человека, который действительно что-то умеет, — сказала женщина. — Люди, которые могут только есть в три горла, не нужны государству. Так всегда говорил наш дорогой государь-император, портрет которого с его собственноручной надписью вы видите на камине…
И тут только Демид с веселым ужасом убедился, что на камине стоит портрет не Хемингуэя, а царя-батюшки, только не Николая Второго, а его отца, Александра Третьего, и действительно внизу было что-то написано.
— Я хочу еще раз поблагодарить вас и отпустить, — сказала Анастасия Петровна. — Возможно, все, что вы здесь видите, покажется вам несколько странным.
«Очень даже может быть», — подумал Демид.
— Хотя, собственно говоря, — продолжала Анастасия Петровна, — странного здесь ничего нет. Поймите меня правильно… Во время войны я могла остаться в Киеве или даже уехать в Берлин, в Европу, но я эвакуировалась в Алма-Ату, чтобы быть с народом. Мои мысли и настроения ни для кого не секрет, правда, они не находят отклика, я очень одинока и потому рада, что нашла грубоватую, но все-таки родственную душу в лице Трофима Ивановича… В коллективе нашего кинотеатра про мое происхождение знают, я его не скрываю. Сначала я думала, что меня уволят, но этого не случилось. Мою кандидатуру даже выдвигали в местком.
Тут Демид понял, что если он задержится в комнате Анастасии Петровны еще хоть минуту, то не выдержит и непременно расхохочется, и потому проговорил:
— Мне, пожалуй, пора. Разрешите откланяться.
Сказал и в душе рассмеялся: и на нем сказалось влияние камер-фрейлины, во всяком случае «разрешите откланяться» он до сих пор никому не говорил.
— Желаю вам успехов, — сказала Анастасия Петровна.
— Великого ума женщина, — сказал Трофим Иванович, когда они очутились в его комнате. И уже другим, деловым тоном добавил: — Ну, так сколько же ты мне принес?
— Сто рублей. Со временем буду приносить больше. У нас на ВУМе, — он сказал эти слова с нескрываемым удовольствием, — прогрессивки хорошие. Оклад у меня пока не высокий, но если мы план выполним, полагается тридцать пять процентов надбавки, если своевременно сдали машину — еще двадцать пять. У меня сейчас третий разряд, скоро будет, надеюсь, четвертый, может, даже летом, а может, осенью, но и сейчас хватает. Много ли мне надо?
— Вот именно, — засуетился Колобок, — ты знаешь, я человек благородный, ничего от тебя не требую, только одно прошу иметь в виду: расходы у меня большие, каждый день нужно покупать цветы. Это теперь дело моей чести. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Демид. — Всего вам хорошего.
Он вышел из дома, остановился на тротуаре, огляделся. Нет, будто бы все на месте, машины бегут, извозчиков не видно, на дворе — семидесятые годы двадцатого столетия. А где он сейчас побывал?
Дома постучался в дверь к Ольге Степановне и, сидя в кресле, рассказал обо всем, что увидел в квартире Трофима Ивановича. Смеяться почему-то уже не хотелось.
— Ольга Степановна, — спросил он, — ведь после революции прошло больше пятидесяти лет. Как же могло случиться такое? Ведь Трофим Колобок — крестьянин, к нему как-то родственники приезжали, я их видел…
— Нет, — сказала Ольга Степановна, — здесь ты ошибаешься, Трофим Иванович — мещанин. А что и в Киеве, и в Москве, и в Ленинграде потомки всяких там камер-фрейлин остались, так в этом нет ничего удивительного. Понимаешь, этим людям с детства втолковывали об их исключительности, непохожести на остальных людей, об их высоком происхождении. А исключительность дается не происхождением, а талантом человека, его работой. Работать почти никто из них не умеет, а главное — не хочет, все про свою голубую кровь думают, ведь думать про свою исключительность особенно приятно. Вот Колобок легко попался на эту приманку. У мещанина всегда живет в душе преклонение перед титулом, званием, чином… Я тебе могу кое-что рассказать. Когда была война, меня здесь, в Киеве, оставили в подпольной группе района. Что-то нам удалось сделать, чего-то не удалось, сейчас не об этом речь…
— Вы были в подполье? И никогда ничего не рассказывали об этом?
— А с какой стати я должна хвастаться на каждом перекрестке? Так вот, в сентябре сорок первого, когда немцы подступили к самому Киеву, вышла я на Крещатик, нужно было отнести одному товарищу рацию. Вышла и поразилась: еще Киев наш, а Крещатик уже поразительно изменился. Какие-то деды в пенсне, в твердых соломенных шляпах (канотье назывались) вылезли из своих щелей, с ними женщины, тоже какие-то странные, в старомодных шляпках, перчатках, с гонором, просто и не подойдешь. Твоя новая знакомая, внучка камер-фрейлины, на поверку выходит, еще не самый худший вариант. Видишь, в Алма-Ату уехала, а гитлеровцам пятки лизать не стала, не думай о ней худо. А Колобок — смешон. Помнишь, мы с тобой когда-то смотрели картину «Мартин Боруля»? Про кулака, который мечтал стать дворянином. Он еще не умер, этот Мартин Боруля, а только превратился в Колобка.
— Дурак он, — с презрением бросил Демид. — Что за сложный город наш Киев: ВУМ, а рядом камер-фрейлина!
— Не только Киев. Вообще жизнь далеко не простая штука. Ведь прошлое столетие было совсем недавно. Еще многие люди, родившиеся в те годы, живы. Время — это весьма относительное понятие, оно и быстролетное, стремительное, как молния, и тягучее, как резина.
— Ольга Степановна, — вдруг снова взорвался Демид, — она же нашу школу кончала, может, даже комсомолкой была!
— Комсомолкой, возможно, и не была, а в школе, конечно, училась, и не беспокойся, школа, влияние товарищей и на ней сказались. Она не уехала в Германию, а эвакуировалась в Алма-Ату, для нее и это был подвиг. Личная жизнь ее, к сожалению, не сложилась, вот и осталось ей созерцать свою исключительность и портрет государя-императора на камине.
— Бред какой-то, — передернул плечами Демид, — такой цирк посмотреть, рубля не жалко. А теперь я иду на кухню и приглашаю вас сегодня ко мне на обед.
— Спасибо, охотно приду, — улыбнулась Ольга Степановна.
На другой день хмурым февральским утром Демид Хорол, как и прежде, подходил к проходной завода, возвышавшегося мощной каменной громадой. Проходная, поблескивая никелированными вертушками, словно всасывала в себя шумный, веселый людской поток. У дверей, ведущих в цехи, Демида встретил Валера Пальчик.
— Как у тебя дела в училище? — спросил он, поздоровавшись.
— Нормально, летом буду сдавать на четвертый разряд.
— Толковый ты парень, Хорол, смотрю я на тебя и диву даюсь: как ты определяешь, где в тэзе ошибка?
— Если откровенно, то сам я тут ни при чем, — искренне признался Демид, — это руки…
— И такое бывает… В голове будто бы сплошной туман, а руки свое дело знают. Вот за эти умные руки переведу-ка я тебя на другую работу. Ты знаешь, как работает электронно-вычислительная машина?