Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
Ночью над моей палаткой усилившийся норд-вест шумел верхушками берез, угрожающе скрипел древесными стволами, словно недовольный человек зубами, гнул ветви, осыпая натянутый тент сухими сучьями. В такие ночи, как эта, принц Гамлет метался по Эльсинору, впадая в умопомрачение, мучаясь и не находя себе места, объясняя всем беспокоящимся за его рассудок: «Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли!».
Я спал в палатке и видел спокойные, бестревожные сны, словно находился под охраной гения этого места — призрака или образа человека, посадившего эту рощу, о котором я подумал напоследок, перед тем как заснуть, чья душа вперемешку с листьями, наверное, незримо витала сейчас в березовой гуще, покрывая меня, как краем одеяла или прозрачным крылом, своим заботливым попечением.
Плес
Ветер дул всю ночь, и наутро я порадовался ему — ровному, свежему и попутному. Сел на воду и пошел по самой середине фарватера, ничего не боясь, даже поплавков не выставив. За каких-то два с половиной часа долетел до Плеса.
Пристал к дебаркадеру спасательной станции.
Дежурный моторист Сергей без разговоров принял меня на постой. Разгрузив лодку, я отправился в город.
Набережный тротуар в Плесе вымощен старинным булыжником, которому лет сто, а может, и все двести. Уставлен скамьями для отдыха. Город слывет курортным и полон отдыхающих. Москвичка-пенсионерка, бывшая учительница химии, с которой я разговорился, поведала, что цены на комнаты в частном секторе — как на черноморском курорте. Ездит сюда из года в год уже тридцать лет, останавливается у друзей. Очень привязана к этому месту. И таких, как она, немало.
Городок расположен на холмах и делится речкой Шелковкой на две части — каменную и деревянную. Заречье застроено деревянными домами. В историческом центре города немало чрезвычайно интересных зданий. В Плес едут за тишиной, патриархальным покоем. Гуляя по узким живописным улочкам среди старинных домов, трудно угадать год и век, время на них течет медленно, как в клею, лишенное навязчивых примет современности. Прелесть Плеса в его нетронутости, именно она привлекает туристов. И местные власти, хорошо понимая это, очень осторожно относятся к городской застройке. С холмов открываются захватывающие виды на Волгу и ее берега, прославленные полотнами великого мастера русского лирического пейзажа Исаака Левитана.
Заглянул в дом-музей Левитана. Левитан снимал второй этаж дома купца Солодовникова, где, по-видимому, чувствовал себя неплохо: для художника чем выше от земли и чем шире открывающийся обзор из окон, тем лучше. Эти художники с их тягой к мансардам и чердакам. Мольберт, палитра с кляксами потемневшей бурой краски. Ягдташ, шаль. Все эти предметы подлинные. Низкий дощатый потолок. С борта проходящего парохода Левитан случайно увидел на берегу старую деревянную церквушку и ради нее сделал остановку в Плесе, а потом задержался здесь до самых заморозков. В Плесе были написаны картины «Вечер на Волге», «Вечер. Золотой Плес», «Свежий ветер». В Плесе была задумана знаменитейшая картина «Над вечным покоем». Писалась она уже спустя несколько лет в Тверской губернии. Пейзаж в ней творчески преображен, но часовенка с покосившимся крестом и мерцающим огоньком в окне списана с той самой плесской церквушки, так взволновавшей Левитана своей поэтичностью, — зримый образ глухой и далекой старины.
Церквушка была сооружена в XVI веке и имела большую историческую ценность как образец деревянного зодчества. В 1903 году гонявшие голубей местные мальчишки случайно подожгли ее, и церковь сгорела. Ныне на этом месте, на горке, получившей название Левитановской, стоит другая часовня — двойник сгоревшей, воссозданная уже в наши дни по фотографиям и знаменитой картине.
Прогуливаясь по берегу Волги по дороге на Порошино, я вышел на палаточный городок. Увидел полтора десятка цветных, нарядных, хорошо обжитых палаток с прилегающим к ним хозяйством: окопанные кострища, рукомойники, натянутые веревки для сушки белья. Похоже было, что обитатели городка обосновались надолго. Москвичка Елена Липкина мне поведала, что это лагерь археологов и их добровольных помощников из числа москвичей, приезжающих каждое лето с семьями в Плес на раскопки, людей самых разных профессий и возрастов. Елена рассказала о сенсационной находке этого сезона — глубоко в культурном слое, пересыпанном слоем пепла, был найден сундук с большим количеством серебряных копеек времен Ивана Грозного. По версии археологов, в сундуке находилась казна отряда стрельцов, охранявших Плес. Свежеотчеканенные монеты, скорей всего, были доставлены из Москвы для выплат служилым людям. В ходе набега кочевников и сражения с ними возник пожар. Окованный сундук с казной провалился в подпол загоревшегося дома и, заваленный бревнами, пролежал там до наших дней. Интересно, что среди новых, вышедших из-под чекана серебряных копеек обнаружили несколько монет фальшивых. Кто-то в Москве перед отправкой казенного жалованья в далекий Плес заменил часть монет поддельными. Выражаясь современным языком, взял свой «откат» с посылаемой в провинцию суммы платежа — или процент. Работа на раскопе приостановлена, ждут приезда телевизионщиков из Москвы, призванных запечатлеть находку для программы всероссийских новостей.
Каждая такая находка очень оживляет жизнь обитателей лагеря, для которых копание в земле в поисках предметов старины стало страстью. Это действительно настоящая страсть: всю зиму люди в Москве живут ожиданием нового полевого сезона, с первым летним теплом собираются компаниями и едут в Плес — кто на месяц, кто на все лето. С утра работают на раскопе, днем купаются в Волге, ходят в лес по грибы да ягоды, приятно проводят время в общении с такими же увлеченными людьми.
До самых сумерек я бродил по Плесу, неутомимо меряя ногами его улицы, ведомый жаждой все новых впечатлений — таково уж свойство этого места, к которому привязываешься с первого дня и первого взгляда. По мосту перешел Шелковку и побывал на другом берегу, застроенном частными домами. Бродил, жалея, что не хватает фотопленки и не хватает света, да и одного дня, которым я был ограничен, не хватает, чтоб познакомиться с городком получше. Мои мысли и чувства априори не выходили за рамки первого впечатления, и все-таки, оказавшись на карабкающейся в гору улице Островского с громоздящимися на ней невыразимо уютными домишками, я вдруг в какой-то момент ясно увидел себя на улицах Плеса — живущего здесь и месяц, и два. Есть города, куда хочется возвращаться снова, и Плес, безусловно, одно из таких мест. Я понимал: городок небогат, да попросту беден, живет за счет туристов и отдыхающих, целиком дотационный бюджет города хромает, из года в год по нему идут недоплаты, коммунальное хозяйство в развале, властям не хватает средств на самые неотложные нужды, серьезной проблемой является занятость населяющих его жителей. И все-таки, все-таки, думал я, когда-нибудь все это изменится. Не теряя своего исторического своеобразия, городок расцветет. Для этого у него все есть.
Уже глубоким вечером вернулся на «спасалку», где меня ожидал новый дежурный по имени Саша. Сдержанный, молчаливый плесянин с кудрявой, что совсем уж редкость по нашим временам, головой. Кудрявых почему-то с каждым годом все меньше. «Хорошие у вас в классе ребята — но мало среди них кудрявых. Да просто нет ни одного!» — сказала однажды моя мама, любившая когда-то кудрявого волгаря. Веселого соседа. Умевшего мастерски играть на гармони. Ходившего по селу в пиджаке внакидку — такая тогда была мода. Кудрявый плесянин Саша накрыл стол, поделившись со мной нехитрой снедью, которую ему завернула в узелок его мама.
Я любил эти дебаркадерные вечера и ночлеги, когда лодка пристроена и не надо думать о палатке, разведении огня. Ты чувствуешь себя гостем, вкусный ужин, которым тебя попотчевали хозяева, позади, в желудке, как в стиральном барабане, крутится очередная порция съестного, заряжая мышцы энергией на завтрашний день, ноги гудят от ходьбы, спальник на шконке развернут и ждет хозяина. Можно набить трубку, выйти на палубу и сесть на кнехт в виду своей лодки, тихо покачивающейся у борта на невидимой волне, затянувшись дымком датской смеси из голландских и вирджинских табаков, посмотреть на великую русскую реку, неостановимо несущую свои воды в темноте, на едва различимые берега, огни на берегу, спокойно подумать о завтрашнем дне, о ветре и волне, закупке провианта. С берега доносится музыка, чей-то говор, смех, звуки пьяной перебранки, сменяющейся пением, нестройным, нелепым, но все равно прекрасным, потому что всегда лучше, когда поют, чем когда дерутся. Можно еще посидеть на палубе, а можно вернуться в кубрик и вступить с дежурным шкипером в неспешную беседу о городе, его жителях и местных нравах, об утопленниках прошлого сезона и нынешнего (ведь это — «спасалка»!), об Евангелии, которое Саша листает на ночь перед тем, как отойти ко сну, о самом Саше и его планах на-после-армии, его жизни, пока так мало отличимой от жизни других молодых ребят, которых я встречал и еще повстречаю на берегах реки.
На дебаркадере мне всегда снятся пароходные сны, когда спишь и чувствуешь сквозь сон биение машины в трюме, вибрацию корпуса, железные переборки, железо, железо кругом, всю движущуюся громаду плывущей барки, понимая, что ты не в своей постели и вообще не там, где человеку надлежит жить. Ты спишь и плывешь. У одного древнего философа спросили: «Кого больше: живых или мертвых?». «А кем считать плывущих?» — поинтересовался он. Плыть — значит вступать в особое состояние, закрывая за собой дверь и в прошлое, и в будущее, безбрежная водная гладь — не то что рельсы в два ряда, сухопутный опыт на воде ничего не значит, в ней заново надо учиться жить. Речная волна ласкова, нежна, безразлична, жестока, безжалостна, беспощадна, рассыпается мелкими брызгами и легко собирается в кулак, чтоб тебя сокрушить, когда ты меньше всего этого ждешь.
Юрьевец
Вечером пристал к небольшой полянке в лесном распадке у ручья с чистой ключевой водой. Разбил палатку, сварил суп. Развесил сушиться сырую одежду у костра. Хорошо выспавшись, с утра расстелил на солнышке все имеющиеся газеты, высыпал на них, тонко разровняв, подмоченные крупы: гречку, пшено, рис. В них, в этих крупах, была вся судьба моей экспедиции. Денег у меня было не очень много, хватало только на самые необходимые продуктовые закупки — хлеб, молоко, чай, плюс пара-тройка червонцев на разграбление каждого города, где я делал остановку, — купить мороженое, газет, пообедать в столовой. Неопределенность будущих расходов беспокоила и угнетала.