Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
Александре Несторовне далеко за восемьдесят — худенькая беленькая старушка, говорит по-девичьи запальчиво, взволнованно, совершенно чудесно. Пока я не исчез, торопится рассказать мне историю своей жизни. Много лет проработала врачом-фтизиатром. После окончания Ленинградского мединститута попала в госпиталь, где лечила раненых — и наших, и пленных немцев. Вынесла на своих плечах самый тяжелый первый год блокады. Так что госпиталь был не простой — блокадный. И немцы были не простые — здоровые, раскормленные, захваченные в плен нашими истощенными на блокадных пайках бойцами. Среди них были и эсэсовцы, все как один выдававшие себя за австрийцев, противников немецких планов по захвату и уничтожению Ленинграда. Все они понимали, что их ждет в осажденном, умирающем от голода городе. После каждой перевязки благодарно пытались целовать ей руки.
Александра Несторовна происходит из очень известного в Ярославле старинного рода. Бабушка ее вышла замуж за богатого и приличного человека. Родив от него пятерых детей, влюбилась в домашнего учителя своих малюток и в один прекрасный день сбежала с ним от мужа. Легкость, с какой она оставила пятерых детей, Александра Несторовна объясняет тем, что ей не пришлось самой кормить их грудью — за нее это делали приглашенные кормилицы. Выйдя за любимого, но бедного учителя, она родила ему еще троих детей и теперь выкармливала их сама. Денег на прислугу не было, поэтому на рынок за продуктами ей тоже приходилось ходить самой. Дорога на рынок пролегала мимо дома бывшего мужа. Каждый день она проходила мимо его окон, а он, таясь за шторами, караулил ее и, перебегая от окна к окну, провожал полным любви взглядом. А дом был большой, и окон в нем было много. Этот дом и сейчас цел. Иногда Александра Несторовна ходит к нему гулять, прохаживается по тротуару туда-сюда, поглядывая на окна, как когда-то бабушка. Я не спросил, хотя очень хотелось: так кто же был ее дедушкой? Бедный, но счастливый учитель музыки или богатый, но несчастный отец пяти брошенных малышей?.. Скорей всего, последний. Александра Несторовна показала семейные реликвии — тарелки из фамильного сервиза с изображенными на них рыцарями, на обороте каждой стоял понятный посвященным знак — красные мечи. Три тарелки мейссенского фарфора со знаком «скрещенные мечи» — то, что осталось от большой семейной коллекции. Когда бегут из дома постылого мужа, не думают о тарелках.
Утром еду в Переборы. Там меня хорошо встретили и денег за постой лодки не взяли. Взяли с меня не деньгами — натурой. Бесплатным зрелищем моего почти торжественного отплытия в неведомые дали. Собравшиеся на мостках рыбинские мужики подбрасывали советы, шутили.
— И как ты с таким багажом перевалишь через дамбу?..
— А я по частям. Перебежками.
— Так ведь вещи из дальней кучи могут спереть, пока за ними вернешься…
— А я короткими перебежками.
Ободрительный, дружный гогот.
Я отвалил от мостков и заработал веслами, выбираясь из лодочного затора. Слух обо мне, видимо, прошел великий, потому что и с берега, и из лодок мне махали руками и желали успеха совсем незнакомые люди...
На оконечности Рыбинской плотины стоит гигантская цементная дева, олицетворяющая ВОЛГУ. В одной руке держит чертеж, другой приглашает вас в перепляс. Стан ее облегает свободное платье со складками до пят, косы заплетены бубликом, у ног ластится, словно кошка, косо идущий к волне железный буревесник. Лет этой деве столько же, сколько и мне, так что мы с ней ровесники. У меня к ней настоящее теплое чувство, как к милой однокласснице. Будь во мне толика чего-то цементного, мы могли бы составить красивую пару.
Переволок через Рыбинскую дамбу занял три долгих трудных часа. На последнем этапе ко мне подключился помощник, с которым мы снесли к нижнему бьефу по цементным удобным ступенькам мою лодку. Помощника звали Сергей. Он отчаянно боялся травм, силовых перегрузок и всего колюще-режущего, потому что оказался спортсменом. Профессиональным футболистом, отыгравшим сезон в Венгрии за какую-то провинциальную команду третьего дивизиона. Заработал венгерских тугриков себе на машину. Скоро опять поедет играть, только уже за словацкие песо. С венграми сложности большие — языка венгерского он не понимает, а русский они не жалуют. С венграми всегда были сложности. Со словаками сложности тоже были, но понять их можно — не надо налегать на словари.
Я пожелал рыбинскому Марадоне побольше забитых голов, а он мне — правильного ветра.
Ярославль
И снова тихое, ровное струение воды вдоль бортов, сияющей на солнце искрами. Скорость хода невелика, узла два, но стоит опустить растопыренную пятерню в воду — и ты почувствуешь сквозь напор струящейся между пальцев реки ответное сопротивление пространства. Словно дорожный рабочий, упираясь прозрачным плечом в бело-оранжевый грот, борей толкает мою лодку вперед, как толкают буксующий автомобиль.
Вымпел задорно полощется на мачте, указывая направление ветродуя. Вымпел у меня особенный: цветная ленточка из дочкиной косы. Расставаясь со мной на платформе селижаровского вокзала, дочь выплела ленту из волос и подарила мне с наказом, чтоб я укрепил ее на топе мачты. Теперь эта ленточка освящает мой путь: десятки раз за день я поднимаю очи горе, чтоб определить направление ветра и заодно ощутить теплый толчок под сердцем. Когда ветер ненадолго стихал, ленточка на мачте бессильно обвисала, настроение мое тоже снижалось, а то и портилось, потому что лодка замедляла свой ход и приходилось браться за весла. Когда же начинал задувать луговой или верховой свежак, вымпел на ветру оживал и вновь принимался за работу. Это был единственный измерительный прибор на моей посудине, я окрестил его ветро-психометром.
Спустя час поравнялся с загорающей на берегу парочкой, раскинувшейся на луговом взгорке в чем мать родила. Оба мужики.
— Ты откуда плывешь? — с вызовом спросил один из них.
— Надень трусы — скажу, — ответил я.
— Ах, ты... — понес он меня.
Другой вскочил на ноги и забегал в поисках подходящего камня. Но до меня метров пятьдесят — я был недосягаем.
Ярославль приближался. На горизонте замаячили ажурные конструкции городского моста. Прохожу речной порт. Чудный вид с воды на комплекс речного вокзала.
Вот и устье Которосли. Лодочная станция. Спрашиваю двух мужиков на палубе дебаркадера: «Причалить к вам можно?» — «А откуда ты?» — «Издалека...» — «Ого! — восхитились они. — Приветствуем вас на Ярославской земле!»
Хозяин дебаркадера — Петр Афанасьевич Овсянников. Его напарника зовут Николай. На дебаркадере с катерной стоянкой базируются водолазы-спасатели.
Привязал лодку, где мне было указано, и отправился в город.
На набережной ужинаю в кафе. С точки зрения проголодавшегося приезжего человека, в городе на удивление мало уличных харчевен, забегаловок и пирожковых. Те же, что мне попадались, были задвинуты куда-то в глубь переулков и дворов.
У стенки речного причала, словно три богатыря, выстроились притулившиеся бортами друг к другу три теплохода: «Маяковский», «Радищев» и «Грибоедов». Три писателя сошлись, словно нарочно, в один швартовочный узел и замерли в ожидании убывших на берег пассажиров.
До революции по Волге от Твери до Рыбинска плавали преимущественно пароходы с именами композиторов — «Серов», «Даргомыжский», «Чайковский», «Глинка». Пароходы, обслуживавшие линию среднего плеса — от Рыбинска до Нижнего Новгорода — носили имена русских князей: «Князь Юрий Суздальский», «Князь Михаил Тверской» и другие. На нижнем плесе — от Нижнего до Астрахани — судам давали фамилии писателей: «Пушкин», «Лермонтов», «Гоголь», «Некрасов», «Гончаров», «Тургенев» и так далее. Между прочим, русский флот — единственный в мире, в котором судам присваивали имена выдающихся деятелей науки и искусства. Ни в одном другом флоте подобной традиции, распространявшейся даже на военные суда, не было и нет.