Книга реки. В одиночку под парусом

Кравченко Владимир Федорович

Плывем встречать рассвет. Это была незабываемая прогулка по предрассветному ярославскому плесу. Берега окутаны сумерками, черная дымчатая вода за кормой, взрываясь, кипит белопенными бурунами. Старый катер с мощным водометным двигателем предназначен для работ на лесосплавах. Буксировщик КС — катер сплавной. Петр манит меня в рубку, предлагает порулить. Уступает место за штурвалом, который оказывается обыкновенной прозаической автобаранкой.

Петр худощав, высок, у него крепкие и загребущие, как говорят в народе, руки-крюки — руки водолаза. Он похож на своего тезку Петра Мамонова — актера и рок-певца. Пока я, сидя на капитанском кресле, кручу баранку, стараясь вписаться в пролет надвигающегося моста, Петр обрушивает на меня стремительную исповедь...

Да, нужна работа, работы не хватает, а на нем висит орава захребетников. Но ему ничего от жизни не надо —

лишь бы дочь была счастлива. Его дочери девятнадцать лет, у нее уже жених, курсант четвертого курса зенитно-ракетного училища. Дочь говорит: «У нас любовь!». Ну и ладно. Петр не против брака дочери, но, как любой отец на его месте, слегка неспокоен. Казалось бы, только что была доченька дитя дитем, радовала отца с матерью своим лепетом, училась заплетать косички, ходила в школу и вдруг — невеста. Кто-то оказался для нее ближе отца родного — кто-то, к кому она собирается уйти из семьи. Странным все это кажется ему. Просто непостижимым.

Дойдя до монастыря, пристаем к причалу. Днем к этому причалу пристают теплоходы с туристами. Сегодня один из самых почитаемых на Руси Толгский монастырь превращен в женскую обитель для монахинь-медиков с целью возродить древнейшую традицию монастыря — помощь больным и страждущим. Розовеющий в свете зари монастырь огорожен белокаменной стеной с массивными воротами.

Мы походили вдоль монастырских стен, постояли у ворот, побезобразничали немножко, совсем чуть-чуть. «Девчонки, откройте!..» — закричал очумевший вертолетчик Володя и загромыхал кулаком в ворота, пока его не осадили. Водки Володе досталось, конечно, больше всех. Еще бы — дембель! С каждым из гостей пришлось чокнуться и выпить, и не по одному разу. Двадцать пять лет в строю. Четверть века беспорочной службы, кочевой офицерской жизни.

Плывем на другую сторону Волги. Достигнув правого берега, катер уткнулся носом в песок и засигналил — Петр в рубке ударил по клаксону автобаранки раз и другой. Звуковой сигнал у КС оказался слабосильный и писклявый — как у старого «газона». На наше бибиканье с горы спустился улыбающийся старик в клетчатой рубахе.

— Знакомьтесь, — представил его Петр. — Валентин Палыч, соратник и друг сердешный. Между прочим, этот могучий старик из потомственного рода волжских водохлебов. Они с дедов-прадедов живут на этом берегу. Настоящие волгари. Занимают всем родом большой кусок берега — селятся рядом друг с другом и живут. Бакенщики, лоцманы, капитаны, судомеханики. Все как один рыбаки великие!..

Валентину поднесли. Его подняли гудком с постели. Его светлые выгоревшие глаза радостно хлопают со сна. Происходящее представляется ему продолжением сновидения — цветного, радостного, полного приязненных лиц и дружеских рук. Мы пьем по Пушкину: вертолетчики — за «горний ангелов полет», водолазы — «за гад морских подводный ход», а я — за «дольней лозы прозябанье» (пью вино). Солнце поднялось над Волгой. Осветило лоснящуюся гладь воды, неприбранные мужские лица с бессонно горящими глазами. Петр с Валентином Палычем затянули какую-то совсем уж старинную волжскую песню. Сначала бурлацкую. Потом еще одну — рыбацкую... Дошла очередь до Стеньки с княжной. Мы пьем и поем. Я самозабвенно подтягиваю за Петром. Я догадываюсь, что это — счастье.

Кострома

Костромской берег коренаст и много не подаст. Чем к Костроме ближе, тем берега пониже, а леса пожиже. Прошел полдюжины поросших камышом островков, за которыми скрывается большой аппендикс костромского водохранилища.

С немалым удивлением обнаружил, что плыву не один — под моим сиденьем неведомо откуда возник небольшой муравейник. Какой-то муравьиный вожак завел свой народ в мою лодку и решил, что здесь его мурашам будет хорошо. Мы с лодкой давно стали частью реки — влились в окружающую природу, пропитались природными запахами, существуем в одном ритме с восходами и закатами, ветрами, солнцем и дождем. Стоит ли удивляться, что многоопытная природа прибрала нас к рукам и решила попробовать на пригодность сначала к одному, потом к другому делу — как строитель приспосабливает нестандартный камень, так или иначе определяя его место в кладке.

Иду на веслах. Волнение нарастает, и я стараюсь прижиматься к левому берегу. Сначала меня обогнал «Валерий Чкалов». Потом показался красавец-трехпалубник «Николай Карамзин». Я плыл по реке во вполне приличной компании. Удивительно, но к каждому теплоходу у меня рождалось личное чувство — окрашенное в эмоциональные тона отношение. Одетые в железо персонажи вызывали тот или иной отклик — «Яков Свердлов» заведомо уступал в этой иерархии старенькому «Ивану Кулибину». Однажды я видел, как к «Федору Шаляпину» у дебаркадера привалила многопалубная «Октябрьская революция». «Федор Шаляпин» дрогнул всем

корпусом, издав железный стон, словно живое существо, кранцы его жалобно заскрипели. На кнехты набросили концы. И пяти минут не прошло, как красавец-теплоход оказался зажат идеологически ненавистным лайнером и лишен свободы передвижений. Наблюдая сцену этой швартовки, я переживал ее как метафору — известно, что при жизни Шаляпин костерил революцию последними словами. Я даже подумал: окажись Федор Иванович в этот момент поблизости, увиденное привело бы великого певца Волги в неистовство. Мир реки полнился отзвуками былого и переплетениями смыслов. Волна новейших переименований затронула большие города и улицы, но пока не коснулась теплоходов пассажирских линий. Для восстановления исторической справедливости на линию следовало бы выпустить теплоходы «Антон Деникин» и «Герой гражданской войны Колчак». Существование красного головореза «Михаил Фрунзе» требует исторического отмщения в виде теплохода-антагониста «Генерал Врангель». Пусть плавают по великой реке борт о борт, пусть сплетаются в один швартовочный узел. Может, и не надо ничего переименовывать. Лучше строить побольше теплоходов, хороших и разных. Такое решение мне кажется исключительно плодотворным и наглядным, рождающим в душах путешествующих по Волге мысли об относительности исторической истины и коварстве истории, не выбирающей легких и проторенных путей для своего осуществления.

Не так давно имя российского монарха получило судно военного типа — новейший ракетный крейсер «Петр Великий». На очереди — путешествовавшая по Волге с немалыми тяготами в парусной ладье (в такой, какая изображена на гербе Костромы) императрица Екатерина Великая, волшебным мановением царствующей длани переименовывавшая селения и слободы в города. По Волге плавал единственный в мире пароход-храм «Святитель Николай Чудотворец». В носовой части его установили пять куполов-луковок, над штурвальной рубкой подняли звонницу с семью колоколами, каюты превратили в кельи монахов. Один волжский купец в память о строительных хлопотах и мучениях назвал свой пароход «Многострадальный». Пароход, однако, вскоре окупил себя, и владелец на радостях переименовал его в «Оправданный». Мне нравятся названия первых лет революции с их тягой к мегаломании: в раннесоветские времена по Волге поплыли пароходы «Самокритика» и «Труддисциплина», «Трактор» и «Автогигант», «Коллективизация» и «Долой неграмотность!».

Обогнув мыс, свернул в устье реки Костромы. Город Кострома раскинулся на берегах двух рек. Это типично для Волги — города в старину закладывали на стрелке Волги и ее притока, что было продиктовано как требованиями обороны города, так и важностью местоположения для ведения торговли и взимания пошлин с купеческих караванов — реки были главными транспортными артериями. Тверь и Тверца, Кимры и Кимрка, Ярославль и Которосль, Самара и Самарка, Камышин и Камышинка, Царицын и Царица и т.д.

Размеренно работая веслами, миновал громаду Ипатьевского монастыря, сияющую золотыми куполами Троицкого собора. Я плыл знакомым маршрутом — год назад мне довелось побывать здесь, и теперь я держал курс на лодочную станцию «Судостроитель». Тогда моему путешествию помешали зарядившие дожди, и я, оставив лодку на стоянке, укатил в Москву. Когда же вернулся, за охрану лодки костромичи не взяли с меня ни копейки. Да еще и наделили продуктами.

В тот раз мне повезло — мое пребывание в Костроме совпало с визитом Бориса Ельцина. Президент посетил Ипатьевский монастырь. Интересы первого Президента РФ и мои на один день парадоксальным образом пересеклись. Район Ипатьевского монастыря, где находилась моя стоянка, был объявлен особой зоной. Сначала водолазы долго обследовали дно под мостом через Кострому, по которому должен был проследовать кортеж. Ключевые точки маршрута заняли снайперы, державшие под прицелом спешно заасфальтированную дорогу. Костромские папарацци сумели сфотографировать одного из президентских снайперов, занявшего позицию на крыше многоэтажного дома. Боевые и задиристые «Костромские ведомости», освещавшие визит первого лица государства, поместили на своих страницах фотографии этого снятого снайпера и двух морских офицеров с ядерными чемоданчиками в руках, едва поспевавших за широко шагавшим гарантом народных прав. Президент был в добром расположении духа, энергичен, бодр и ничего не боялся — ни одинокого пенсионера, успевшего выставить самодельный плакат «ЕБН — уходи!», ни моста через реку Кострому с вяло работающими ластами охранниками-аквалангистами в ее глубинах, ни исторических аллюзий (оказавшись в монастыре, объявил себя «Борисом Первым», что явилось ошибкой — первым Борисом был все-таки Годунов). Испугался президент одного — моей лодки: едва я выплыл за ограду стоянки, как с подлетевшего катера мне пригрозили автоматом.