Книга реки. В одиночку под парусом

Кравченко Владимир Федорович

В лесу были слышны детские голоса, и я догадался, что неподалеку расположен пионерский лагерь. Вскоре показалась на тропинке стайка детей во главе с симпатичной вожатой. Оказались из Юрьевца. Пионерлагерь прежде принадлежал льнокомбинату, комбинат обеднел, и лагерь перешел на баланс города. Дети искупались под строгим присмотром напускающей на себя суровый вид вожатой, изучили мою лодку от киля до клотика, осмотрели мой лагерь, для чего мне пришлось взять на себя роль экскурсовода, и отбыли к себе. Тут появилась еще одна группа малышей, предводительствуемая еще более симпатичной вожатой. Все повторилось с точностью до отдельных деталей: общее купание, осмотр моей лодки («не трогать руками, мальчик!»), расстеленных газет с крупами, палатки, куда самый бойкий из ребят, едва я зазевался, успел нырнуть и уже манил за собой приятелей... Выпроводив группу подрастающей молодежи за пределы полянки, я увидел идущий навстречу новый отряд и понял, что мне надо теперь или устраиваться вожатым-экскурсоводом, или сматываться отсюда побыстрей, пока кто-нибудь из ребят, любителей игры в ножички, не попробовал лодочную оболочку на прочность или не подрезал из чистого

мальчишеского любопытства бечеву у румпеля. Сгребаю успевшие подсохнуть крупы и готовлюсь к отплытию. Проведя, так уж и быть, третью экскурсию по моей стоянке для вновь прибывшей ребятни, я поинтересовался у красавицы-вожатой: «Сколько у вас в лагере отрядов?» «Десять», — был ответ. Я панически бросился собирать палатку и спускать лодку на воду. Уже сидя в лодке, оттолкнувшись от берега веслом и подняв грот, увидел в глубине леса бегущую к реке ораву молодняка, орущую во все горло от избытка сил и восторга при виде открывающейся картины — лодки с развернутыми оранжевыми, очень красивыми парусами. Оранжевый цвет парусов объяснялся не избытком любви к Александру Грину конструкторов и изготовителей московского завода «Салют», выпустившего мою лодку, а причинами более прозаическими: на большой реке с судоходным движением самые маленькие его участники должны выделяться. Как дорожные рабочие в оранжевых безрукавках. Отряд юных головорезов высыпал на берег и бросился в воду, пытаясь вплавь достичь моей лодки, но ветер и весла уносили меня все дальше, разрыв между лодкой и самыми отчаянными пловцами с каждой секундой увеличивался, пока я с удовлетворением не убедился, что стал недосягаем. Помахав рукой раскрасавице-вожатой, я отвернулся от берега и уже больше не оборачивался на оставшийся позади кошмар.

Ближе к вечеру припустил дождь. Пришлось облачиться во все непромокаемое — для этих целей у меня был припасен комплект химзащиты, в нем я мог не только укрыться от дождя, но и преодолеть зараженную после атомной бомбардировки местность.

Как-то в армии мы сдавали зачет приехавшему из полка главному химику, отрабатывая команду «Вспышка справа!» и «Вспышка слева!». Бегали по кругу в полном облачении с противогазами на головах и, обливаясь потом в сорокаградусную жару, послушные команде, валились кулем то головой влево (если вспышка — справа), то вправо (если вспышка — слева). Почему-то считалось важным лечь головой от вспышки. Среди нас бежал один недавно призванный боец, салага, в общем. В один из моментов салага вдруг проявил инициативу: рухнул по команде химика не как все, то есть себе под ноги, а сделал прыжок в сторону и скатился в оказавшуюся на краю площадки ямку. «Стоп! — крикнул химик. — Всем встать! Снять противогазы. Как твоя фамилия, воин?» — обратился он к салаге. Тот долго и неумело стягивал с головы противогаз, показал свою красную, распаренную безусую физиономию и назвался. Химик вытянул руки по швам: «Объявляю вам благодарность за правильные действия и проявленную во время учебной подготовки смекалку. От имени командования полка предоставляю вам десятидневный отпуск на родину! Всем вольно». Что тут случилось после его слов с остальными — не передать словами. Все будто среди сна очнулись. Завертели шеями, задышали бурно, всей грудью. Посмотрели и увидели эту ямку, мимо которой каждый по десятку раз пробегал, не догадываясь о том, что лежит на дне ее. Что-что — отпуск на родину! Салаге этому пришлось, конечно, после возвращения из отпуска попотеть. Ну а ямку эту срыли. Шел я спустя несколько дней и вдруг вижу — нет ямки! Кто-то, не выдержав, взял лопату и забросал ее землей, чтоб и памяти о ней не осталось.

Видно было, что Юрьевец знавал лучшие времена — в центре несколько старых, запущенных зданий, возведенных до революции с неожиданной для захолустья претензией, когда денег не жалеют и строят для себя, собираясь жить вечно, для всей многолюдной семьи, для рода. Теперь же на всем печать упадка, бедности. Городская больница — краснокирпичное здание начала века с полувыцветшей надписью на фронтоне: «Земская больница. 1904 г.».

Музей Андрея Тарковского расположен в крепком, хорошо отреставрированном доме под березами на зеленой деревенской улице. Во дворе сухое ветвистое дерево выше крыши — первый экспонат музея. Дерево это, объясняет мне директор Татьяна Владимировна Желянина, помнит маленького Андрея Тарковского, а засохло оно аккурат в год его смерти. Существование музея режиссера-мистика не обходится без мистических совпадений и происшествий всякого рода. То полы начинают скрипеть сами собой, без всякой причины, то, затеяв ремонт, вдруг находят под старыми обоями школьные тетрадки Андрея — ими оказались оклеены стены комнат. Чернила со страничек отпечатались на досках, и теперь с помощью зеркала можно читать на них школьные сочинения будущего автора «Андрея Рублева».

Андрей Тарковский родился на другом берегу Волги, в деревне Завражье. Дом доктора Петрова — отчима матери Тарковского, принимавшего у нее роды, ушел под воду после образования водохранилища. Зато цела церковь, где крестили маленького Андрея, — цела, но заброшена и требует реставрации. Дом в Юрьевце, ставший музеем, тоже принадлежал отчиму матери, долгие годы проработавшему здесь врачом. Фильм «Зеркало» во многом навеян впечатлениями детства в Юрьевце. В поисках натуры Тарковский приезжал в Юрьевец, но город его разочаровал — Волга стала «не та». Ни один из эпизодов фильма в нем не снимался. Роль Юрьевца в фильме «Зеркало» выполняет Владимир.

Посетителей в музей ходит немного — городок оказался в стороне от теплоходных круизных трасс, и туристов в Юрьевце не высаживают.

Улица, на которой стоит музей, носит имя Андрея Тарковского. Плакучие березки, деревянные дома, трава-мурава на дороге, из-за деревьев выглядывает юрьевская колокольня — милый, захолустный, навевающий умиротворение и покой пейзаж.

После музея отправился гулять

по городу. Пообедал на набережной в кафе «Чайка» — вкусный борщ, биточки. За соседним столиком симпатичная компания распивала шампанское — молодой безусый лейтенант с девушкой и их друг, то и дело вскидывающий фотоаппарат, чтобы запечатлеть молодую пару для семейного альбома. У обоих новенькие обручальные кольца. Сначала у меня попросили ручку, чтоб записать что-то неотложное. Потом еще раз попросили. Спустя пять минут мы сидели за одним столиком и пили за отъезд молодой семейной пары за Полярный круг — на одну из северных военно-морских баз. «Там сразу дают квартиру, есть дом культуры, снабжение хорошее...» — начинала перечислять девушка в очередной, бесчисленный раз, убеждая себя, а вовсе не меня, случайного человека. Красивое круглое личико с веснушками, серые глаза глядят доверчиво, совсем по-детски, персиковый пушок на щеках, какой бывает только у очень юных девушек. Вышли на набережную. Друг навел на молодых фотоаппарат, я отпрянул в сторону, чтоб не мешать. Но девушка за рукав втянула меня в кадр и взяла под руку. Справа от нее стоял суженый, а слева — неизвестно кто, случайный сосед по столику. Где-то на Севере лежит теперь альбом с фотографией, где и я стою с чувством тоски и светлой зависти в глазах рядом с чужой, принадлежащей другому юностью и красотой.

Вечером на спасательной станции, где я заночевал, дежурный Володя напоил меня чаем. Побеседовали без особого толка — беспредметный хаотичный монолог мало осознающего себя человека, угловатые слова, мысли, неотесанность совершенная, каждую секунду готовая обернуться грубостью, хамством. Спать Володя уложил меня на полу на матрасе, укрыться дал толстое одеяло.

Среди ночи явление беспокойных, пьяных, мучимых бессонницей парней. Длинный фитиль с потухшей папиросой в зубах спросил про какого-то Лешу-сибиряка. Бесцеремонно включил свет, уселся на стул перед моим матрасом. «Вставай, давай покурим!». Я оставался недвижим. Фитиль незло выругался и ушел. Спустя час еще один персонаж — тоже в поисках другана. Я понял, что «спасалка» в Юрьевце для местных парней вроде мужского клуба.

В 8 утра пробудился от бормотания включенного старенького телевизора. Передавали сводку погоды: в ближайшем прогнозе северо-западный циклон.

Горьковское море

На большой воде распускаю грот и, подхваченный мягкой и неуклонной рукой приближающегося циклона, лечу вдоль юрьевецкой набережной.

Памятуя о метеопрогнозе, прижимаюсь к берегу, стараясь не отступать от него более чем на полкилометра. В одном месте, думая спрямить и сократить себе путь, взял курс на синеющий в трех километрах впереди ближайший мыс и отважно оторвался от берега, но на полпути оказался во власти ветра. Тщетно пытался прижиматься к мысу — все мои манипуляции с килями и парусом не приносили результата, меня неуклонно сдувало с курса. А я из пижонства и лени даже поплавков не выставил. До одного берега было километра три, до другого — восемь. Вопрос на засыпку: к какому берегу следует править? Когда лодка малоуправляема, — куда ветер дует. Как только я пытался направлять лодку к мысу, ее немедленно начинало заливать волной и заваливать набок, грозя опрокинуть совсем. В ногах прибывала вода. Я не сразу заметил, что отошел пластырь на оболочке с правого, подветренного борта. Приходилось держать одной рукой шкот и фал, а другой вычерпывать воду из кокпита. Я опасался закреплять веревки на утке и держал концы в руках, готовый в любую секунду отпустить их и погасить парус, чтоб избежать опрокидывания. Руль плохо слушался педалей. От толчка волны я выронил за борт черпак — хороший такой пластиковый черпак, подаренный мне в Костроме. Но у меня наготове всегда были кружка и котелок.

Убедившись в полной невозможности прибиться к мысу, мимо которого меня проносило, я решаю наконец отдаться на волю волн и плыть туда, куда несет, — то есть к далеко синеющему противоположному берегу. Волны с пенными гребнями катили одна за другой, но теперь они были мне союзницами, ибо несли меня с лодкой на своих горбах. Было несколько критических моментов, но я знал, что надо делать, и делал это: вычерпывал воду, рифил парус, а то и вовсе гасил его, пережидая очередной порыв шквала, уваливал от волны, гладко въезжал на нее и так же гладко съезжал по другому ее склону. Балансированием туловища откренивал лодку и помогал ей выбраться из очередной водяной ямы. Над Волгой светило солнце. Если б не солнце, освещавшее мою битву ласковым предвечерним светом, насколько все выглядело бы опасней и тревожней. Наше настроение подчинено солнцу, явлению или отсутствию оного, по-настоящему убеждаешься в этом только в пути, один на один с природой, со стихией.

Берег приближался. Меня несло к нему не менее часа. За это время я пережил несколько состояний: сначала я желал только одного — добраться до суши. Ощутить под ногами спасительную твердь. Потом, когда почувствовал, что моя берет и я могу править лодкой, я стал направлять ее под косым углом к берегу, выгадывая в расстоянии. Достал фотоаппарат и начал фотографировать, стремясь запечатлеть происходящее на пленку. Когда ветер умерил свои порывы, я распустил все рифы на гроте, досадуя, что скорость хода снизилась, одновременно убеждаясь в том, с какой легкостью настроение от тревоги и даже отчаяния переходит в свою противоположность — в алкание большего, в мелкие расчеты, раз уж все обошлось.

Наконец пристал к берегу. Выбрался из кокпита, на подгибающихся ногах сделал несколько шагов по песку. Береговая линия была усеяна мертвой рыбешкой. Полоса из гниющей плоти речных ершей, пострадавших от какого-то мора, растянулась по берегам Волги на многие десятки километров. Эта картина повторяется на Волге из года в год.

Развел костер и поужинал. Удаленный от деревень, берег казался пустынным. С заходом солнца забрался в спальник, вытянулся во весь рост и только тут почувствовал, как какая-то пружина внутри меня отпустила. Я спал и видел покойные сны с чувством человека, уверенного в том, что он заслужил этот сон и этот покой.