Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
Джон Григорьевич ставит пластинку Федора Шаляпина, и тесную комнату заполняет неповторимый бархатный шаляпинский бас, выводящий мою любимую «Ноченьку».
— Джон Григорьевич, зачем вы заводите такую редкую пластинку? Ведь они под стальной иглой граммофона стираются...
— Пластинки существуют для того, чтобы их слушали. А иначе зачем все это? В музее музыки должна звучать аутентичная, как сейчас выражаются, музыка. У меня пятнадцать тысяч пластинок — все они живут в звуке, а не на музейной полке... Я был артистом, объездил с гастролями всю страну. У меня была норма: шесть концертов в месяц, а я умудрялся делать тридцать шесть! Все свои заработки тратил на пополнение коллекции. Кстати, вы любите колокольчики? Начало моей коллекции положил маленький колокольчик, приобретенный мною в четырнадцать лет. В русском народе существовало поверье, что колокольчики приманивают в дом богатство и счастье. У меня около полумиллиона колокольчиков.
— Имея столько, вы, наверное, очень разбогатели? Согласно народному поверью...
— Ха, вы смеетесь. Я занимаюсь малодоходным делом. Я не могу продать две-три иконы, чтобы купить, к примеру, полки. Нашу небольшую прибыль обложили таким налогом, что последние штаны отдашь. Тепло, электричество, охрана — за все надо платить, а кроме нашей скромной выручки от продажи билетов доходов никаких нет. Чиновники мне говорят: ну, продай механическое пианино. Можно, конечно, продать — расплатиться с налоговой, купить песка, цемента... Но ведь оно — единственное в Ярославле! Меня приглашали переехать вместе с музеем в Сочи, Феодосию, чтоб открыть его там для скучающих курортников... Представляете, какие сразу пойдут доходы?! Но моя коллекция интересна именно здесь! В ней история Ярославского края, его живая история. Вот, например, золотофонные иконы. Их родина — Пошехонье. «Бить» сусальное золото для икон начали в небольшом городке Пошехонье три века назад. Про меня некоторые говорят: «Нормальные евреи уехали, а ненормальные открывают музеи...». Если это ненормально — то, чем я занимаюсь, — значит, вяжите мне руки, везите в больницу. Но я уверен, что за музеями будущее!
Вернулся на дебаркадер в девять вечера. Вся водолазная команда вместе с гостями-вертолетчиками уплыла на катере вверх по течению Которосли.
Сижу на кнехте, наблюдаю пристанскую жизнь.
За Петра на пристани Слава — худой длиннолицый малый лет тридцати пяти с плутовской физиономией, с приклеенной улыбочкой на устах. Слава уже четыре раза отсидел.
— Все восемьдесят девятая статья — кражи госимущества. У мужиков я не ворую, мужик такой же человек, как мы все, — заторопился объясниться он. — Я ворую у государства. Мне тридцать четыре года. Из них одиннадцать отсидел. Скоро опять пойду на зону.
— А что, нельзя без этого?
— А куда мне деваться? Что мне делать? Я ничего не умею. Семья распалась, жена ушла. Живу здесь — у Афанасьича. Он добрый человек. Ты вот что — сфотографируй меня. У меня давно не было никаких фотографий — кроме как ментовских. Пришли Афанасьичу, а он передаст сестре. Жить мне негде. К зиме уйду на зону. Украду чего-нибудь и сдамся... Вот черт! У тебя есть сода?
Слава согнулся от внезапного приступа язвы. Соды у меня нет, но есть молоко. Наливаю в кружку молока, он выпивает. Но молоко не идет — он уже выпил водки. Слава деятельно ищет соду по всему дебаркадеру. К поискам подключает коренастого сморщенного мужичонку — тоже, судя по всему, урку. Помыкает им бесчеловечно, даже изобретательно, с выдумкой. Это у него чисто блатное — такой перепад настроений: от доверительной откровенности к демонстративному цинизму. Мое молоко, которое я с готовностью ему налил, выплевывает с отвращением. Урки не любят одалживаться, не знают чувства благодарности. От чужих благодеяний их коробит — «ломает». Своей откровенности он мне, конечно, не простил.
На дебаркадер заявилась семья: папа, мама и три доченьки — мал-мала-меньше. Пришли покататься на лодке. Появляется еще один персонаж — по имени Саша, с вытатуированным на шее скорпионом. Что сие означает, я уже знаю — вернее, догадываюсь, что означает что-то особенное, урочье, да мне лень копаться во всей этой блатной символике. Меня от нее «ломает». Пока лодки нет, Саша-скорпион пытается развлечь девочек, вручает им бинокль. «Посмотрите так. А теперь переверните наоборот... Далеко, да?» Сашей движет искреннее чувство, видно, что дети ему интересны, но он тоже урка, и эта сцена с биноклем ненатуральна, исполнена какого-то внутреннего кривлянья. Видно, что парень агрессивный и наглый. Они со Славой все время громко делят каких-то девушек. Появившаяся на палубе девушка Марина пока не решила, кому из них отдать предпочтение. Наконец она останавливает свое внимание на Жене — простом палубном матросе.
Тут появляется еще один Саша — плечистый крепыш с грозным выражением на загорелой, расплывшейся от добродушия блинообразной физиономии. Друг Афанасьича, с женой и сыном пришел покататься на лодке. Служит в омоне, был в Чечне, получил два ранения под Асиновской. Пока готовят вторую шлюпку, Саша устраивает совместное с урками распитие пива «Балтика» (ставит омон). Распитие заканчивается демонстрацией шрамов — Саша-омон демонстрирует пулевые чеченские, а урки — ножевые, полученные за время многотрудной криминальной жизни.
Пришла шлюпка, и омон уехал «на промедон» (променад). Уркам Славе и Саше-скорпиону остался пакет с «Балтикой», которую они сварливо, зло и мелочно делят. Мне не предлагают, а я бы не отказался от глотка — у меня был трудный день, и в горле пересохло. Благородное поведение Саши-омона не оказало на деятелей преступного мира ни малейшего облагораживающего влияния.
Тут жизнь вокруг зароилась с совсем уж неуследимой быстротой... Матрос Женя погрузил какую-то девицу в лодку и уплыл с ней на остров. Марина, приревновав его, сознательно или случайно шагнула за борт дебаркадера. Плавать она не умела, поэтому спасать ее посыпались все, кто только мог. Кончилось это захлебывающимся, лающим кашлем на палубе, мокрыми волосами и бурными слезами.
Блуждающий (блудящий) взгляд спасенной Марины останавливается на мне, и она вдруг просит у меня сигаретку. Прикурив от моей зажигалки, благодарно кивает и, прищурившись, смотрит на меня сквозь дым, укутанная этим дымом, как Анна Каренина меховой горжеткой. Слава-скорпион взвивается и набрасывается на меня. «Чего тут стоишь? Если ждешь Афанасьича — жди на берегу. Чтоб, когда я вернусь, ноги твоей тут не было!..» — грозно заявляет он и уходит в кубрик. Я понимаю, что уйти нельзя, и готовлюсь к драке. При этом пугаюсь: не за себя — за лодку. Покачивающаяся у мостков лодка, которую так легко проткнуть, неимоверно увеличивает площадь моей уязвимости. Честно говоря, я готов терпеть любые унижения, готов жертвовать своим достоинством, лишь бы лодка была в целости и сохранности — в ней моя честь и моя доблесть. Продолжаю сидеть в той же позе на том же кнехте. Вернувшийся Слава-скорпион делает вид, что забыл о грозном ультиматуме.
Николай-железнодорожник (мой Вергилий) уводит меня в сторонку. Успокаивая, жалуется: на дебаркадере делается все хуже, урок все больше и больше. Афанасьич добрый человек — пригрел одного, а за ним потянулись другие, освоились, охамели. Похоже, уже и сам Афанасьич их побаивается. Не знает, как отвадить. Афанасьич старый спасатель, водолаз. Организатор и хозяин этой лодочной базы. Живут они в основном за счет подрядов на проведение подводных работ, обслуживают кабельно-коммуникационное хозяйство. Вот недавно был случай: одного мужика избили юнцы, мотоцикл его сбросили в воду. Подняли мужику мотоцикл. Но деньги даются все трудней, Афанасьич мечется, психует, то и дело срывается на крик. А тут еще урки облепили...
После полуночи возвращается катер с компанией отгулявших офицеров. Афанасьич дает разгон дебаркадерной команде.
— Ты мне суешь червонец?!. И это вся выручка с прогулочных шлюпок за день?.. — гневается он.
Громовой голос разносится далеко над Которослью. Вороватые урки танцуют перед ним на цырлах.
Я укладываюсь спать на освободившееся место в кубрике. Только задремал, как на пороге возникает Афанасьич.
— Корреспондент, ты спишь? Мы тут собрались к Толгскому монастырю рассвет встречать... Присоединяйся к нам.