Книга странствий
Шрифт:
В моём гостиничном номере стояли в ванной два стакана для полоскания зубов, нам больше ничего не надо было, очень молодыми ощущали мы себя, и так оно и было, разумеется. Миша выглядел не бедно, и поэтому вполне было удобно расспросить его, чем он живёт и дышит в свои шестьдесят семь или восемь. Врачевание давно оставил, ответил он уклончиво, но медицинская аппаратура кормит до сих пор. И больше ничего не добавил, а меня вдруг стал хвалить за обилие волос на голове (он сам был абсолютно лыс) - я понял, что расспрашивать не стоит. И мы принялись вспоминать общих знакомых того дивного времени. За второй бутылкой я сбегал через полчаса, и тут он меня спросил, сколько я здесь пробуду.
– Знаешь, какие-то охранные суки не пустили меня выступить в вашем Красноярске - 26, - сказал я ему с досадой и усмешкой.
– И чего боятся,
– Не жалей, - ответил Миша, - не жалей, там людям быть не надо вообще.
Я вопросительно уставился на него.
– Ты помнишь, - сказал Миша медлительно, - у Паустовского описан где-то сумасшедший геолог, у которого был интересный бред: что злоба каждого столетия не исчезает, а как бы собирается, консервируется в разных пластах в земле? И может вырваться однажды. Помнишь? А под нашим городом такое сделано буквально. И уже полвека копится. Я там работал много лет. По-моему, я там в уме и повредился.
– Что ты болтаешь?
– искренне и пылко возмутился я.
– Ты совершенно сохранный мужик, я быстро бы увидел, если что с тобой не так. Ну, постарел, так на меня взгляни. Или по пьяни сочиняешь?
– У меня временами депрессия, - спокойно объяснил Миша, - но так накатывает, что я два раза с собой кончал. И ни хера ты в этом всём не понимаешь. Ты, например, знаешь, что сейчас под нами, под гостиницей, где мы сидим? Там полыхает настоящее, доподлинное адское пламя. И оно однажды вырвется наружу.
Тут он что-то, очевидно, уловил в моих глазах, потому что засмеялся и плеснул на дно стаканов по чуть-чуть.
– Об атомных реакторах ты что ли?
– спросил я.
– Так я о них читал совсем недавно. Как бы всем о том известно. Там три огромных атомных реактора стоят. Расскажи мне, что тебя свихнуло.
Далее прямую речь моего собеседника я воспроизводить не берусь, ибо пишу не художественное произведение и литературности боюсь, как в детстве темноты. А всё услышанное мной и было как бы литературой, ибо сгущено до некой апокалиптической картины. Наша выпивка была тут только соусом или подливой.
Ещё в конце сороковых годов геологами было названо это место как наилучшее для гигантского подземного сооружения. Скорее города подземного, каким и стал он постепенно. И до глубины чуть ли не триста метров было расчищено подземными взрывами пространство, по объёму - чуть ли не более, чем всё московское метро. Только это была скальная порода, крепчайший базальт, ибо империя строила наверняка, с учётом мировой войны. Да и вручную били, очевидно, ибо несметное количество рабов сюда было привезено. Они и жили под землёй, и погибали там. Какая смертность там была - нетрудно догадаться. Самое кошмарное, сказал мне собеседник, что и по сегодня нет нигде ни одного воспоминания об этом месте - то ли там никто не уцелел, то ли убиты были все умышленно, уж очень важный был объект. Я этих слов его потом не проверял - и не было душевных сил, и очень было страшно, что окажется это правдой, ибо запросто могло так быть, ведь мы и до сих пор практически не знаем почти ничего о подлинном размахе того времени в убийстве собственного населения.
А далее пошли какие-то детали технологии, которые и переврать я запросто могу. Полученный в реакторах уран в виде раствора в царской водке (смесь азотной и соляной кислоты) тёк по трубам на обогатительную фабрику, где получался из него плутоний - начинка ядерных боеголовок для ракет. Ракеты тут же делались - в наземном городке. А трубы эти были - золотые, ибо золото устойчивей всего к разъедающему воздействию царской водки. Общим весом эти трубы были в несколько десятков тонн, и раз в несколько лет их целиком меняли. Ибо всё-таки и проедалось золото и, главное, делалось радиоактивным. Эти трубы после сменки захоранивались где-то, и вообще чудовищные были там организованы пространства для захоронения всяких гибельных отходов. Жидкость радиоактивную, например, - сливали в специально пробуренные скважины, хотя о течениях подпочвенных вод на такой глубине в точности ничего неизвестно. От Красноярска как бы в нескольких десятках километров, только мы ж не знаем, в каком направлении шла проходка под землёй. Мы, быть может,
– Навечно ли?
– машинально переспросил я.
– Об этом я и говорю тебе, - спокойно ответил Миша.
– Ты ведь слушал и всё время думал, что я тебе о варианте Чернобыля талдычу, это тоже вовсе не исключено по нашему российскому разъебайству. Только я тебе о золотишке говорю, до которого охотники вот-вот найдутся. Ведь платину с обогатительной фабрики уже давно воруют, а пару лет назад какой-то сумашай и толику оружейного плутония украл, пытался его продать американам, сам читал в газете.
Я внезапно ясно ощутил себя сталкером из романа Стругацких. Только смех у меня вышел хриплый и неуверенный. А Миша, это всё мне рассказав, повеселел и оживился, словно побывал на исповеди или у врача. Мне показалось, что ему даже известны те охотники, которые уже вот-вот рискнут. Я только очень не хотел, чтоб он об этом проболтался мне. И спать очень хотелось. Он и сам смекнул, что время закругляться. Телефона у него не было, и он ещё перед уходом пошутил насчёт моей разбалованности, я уже отвык, что люди запросто живут без телефонов. Мы договорились повидаться у Андрея, только я уже не выбрался к нему. А после в Красноярск меня не приглашали. Ощущения свои после его ухода я описывать не стану, ибо повторяю, что боюсь литературности. С той поры, однако, если меня спрашивают, что я думаю о нынешней России, я по-прежнему твержу оптимистическое нечто, потому что очень хочется, чтоб так оно и было. А в памяти моей немедля возникает совместившийся уже, какой-то слипшийся кошмарный образ пламени подземного распада и торчащего над ним обшарпанного ленинского профиля.
А для искреннего оптимизма в отношении России я нашёл недавно очень веский аргумент. В сегодняшней России - и в политике её, и в экономике такое множество резвится крыс, что явно сей корабль не собирается идти ко дну.
Обаяние тухлого мифа
Уже легко сейчас и просто собрать огромную библиотеку из книг, обсуждающих трагедию, постигшую Россию в прошлом веке. В чём-то главном авторы всех книг единодушны, только в обсуждении причин и механизмов споры нескончаемы и яростны. И есть одна лишь группа авторов, которым всё понятно, и между собой они расходятся в ничтожных мелочах. А тихая и негустая (в смысле мыслей и идей) речушка их соображений протекает в нескольких журналах и газетах, коими читатель грамотный уже давно пренебрегает, ибо нового из них не почерпнёшь. А зря! Я лично с аккуратностью и тщанием читаю уже много лет журнал "Наш современник". Нет, я вовсе не мазохист, и временем своим я дорожу, но тот настой вражды и злобы, что течёт, патриотически бурля, на этих удивительных страницах, почему-то питателен моему уму и духу. Я сам себе напоминаю своего пса Шаха: он иногда на прогулке, повинуясь тёмному животному инстинкту, начинает есть какую-то чахлую траву. Она отравна, по всей видимости, для его организма, потому что, нащипавшись её, он задумчиво склоняет голову и бурно отрыгивает съеденное. Это явно не только прочищает его желудок, но благотворно влияет и на общее самочувствие - он веселеет и бодреет. На мне это чтение сказывается не так стремительно и явно - может быть, из-за того, что нет у человека благодетельного навыка отрыгивать отравный текст, - но странную какую-то необходимость в чтении таком, и даже невнятную бодрящую пользу ощущаю неизменно. Лишь одна берёт меня досада: почему за столько лет им недосуг и не по силам выдумать что-нибудь новенькое, обжигающе острое, столь же достоверное, как всегда, но посвежее и покруче?
Мне лет десять назад необычайно повезло: в одной случайно попавшейся газетке вычитал я всё, что пишется с тех пор в такой литературе. Я несколько дней не мог расстаться с той газетой - я курил, пил кофе, спал, звонил приятелям, а после снова перечитывал и наслаждался ясной, стройной и неопровержимой исторической картиной, мне развёрнутой. По бедности своей газетка склеила статьи столичных разных авторов, её издали в Новгороде, так что и названия другого дать ей не могли, как только - "Вече", и колокольный звон её был гармоничен донельзя. О чём же звон?