Книга вина
Шрифт:
Вопрос VIII
Почему крепко пьяные меньше сумасбродствуют, чем так называемые выпившие
Участники беседы:
отец Плутарха, Плутарх
1. «Итак, – сказал отец, – раз уж мы затронули Аристотеля, то попробуем высказаться по-своему и о так называемых выпивших. Мне кажется, что, как он ни остер в такого рода изысканиях, в этом вопросе не достиг полной ясности. Он говорит, насколько помню, что у трезвого рассудок здраво и в соответствии с действительностью оценивает окружающее, у вполне напившегося восприятие находится в состоянии расслабленности, а у выпившего воображение еще остается в силе, но мыслительная способность расстроена. Поэтому он и судит, и дурно судит, следуя своему воображению. Что же вы скажете об этом?»
2. «Что до меня, – сказал я, – то, обдумывая это рассуждение, я нахожу его достаточно убедительным. Но если ты ожидаешь, что мы прибавим к этому что-нибудь и от себя, то не согласишься ли ты прежде всего, что причину этого различия следует возвести к телесному состоянию. Ведь у выпивших тело, еще не пропитанное вином, может подчиняться их побуждениям; а когда оно потрясено и подавлено, то изменяет побуждения и остается бездеятельным, так что до поступков не доходит. А у выпивших тело участвует в погрешностях рассудка, и в их поведении сказывается не большее сумасбродство, а большая дееспособность. С другой же стороны, – добавил я, – ничто не препятствует приписать вину двоякое действие, в зависимости от его количества: подобно тому как умеренный огонь укрепляет и уплотняет черепицу, а избыток его расплавит и сделает текучей; или весеннее тепло сначала возбуждает и разжигает лихорадка, а его усиление приостановляет и прекращает. Что же препятствует предположить, что и рассудок под естественным воздействием вина сначала приходит в смятение и раздражение, а затем, от избытка вина, успокаивается и уравновешивается. Вот ведь очистительное действие чемерицы начинается с того, что она приводит тело в смятение; и если прием ее был недостаточен, то смятение наступает, но очищение за ним не следует. И снотворные средства у некоторых при недостаточном приеме вызывают возбужденное состояние, хотя при увеличении приема усыпляют. Естественно поэтому, что и у выпивших смятение, достигнув высшей точки, падает, и этому содействует дальнейший прием вина: большое его количество воспламеняет тело и вместе с тем истребляет душевное возбуждение. Подобно тому как горестная песнь и погребальное звучание флейты сперва погружают душу в скорбь и вызывают слезы, но постепенно это настроение смягчается и переходит в грустное сожаление, нечто близкое можно усмотреть и в действии вина: после того как оно приведет в смятение и раздражение наиболее возбудимую часть души, в дальнейшем оно смиряет возбуждение, и опьянение сменяется покоем».
Вопрос IX
О правиле «Пять кубков – да, три кубка – да, четыре – нет»
Участники беседы:
Аристион, Плутарх, отец Плутарха
1. Как только я закончил речь, Аристион громогласно, по своему обыкновению, воскликнул: «Объявлен возврат к справедливейшей и демократичнейшей мере смешения на симпосиях, которую с давних пор отправил в изгнание какой-то тиранический трезвенный обычай. Законодатели лирных ладов говорят, что полуторное соотношение дает созвучие квинты, двойное – октаву, а наименее гармоничное созвучие кварты заключает в себе эпитрит, то есть отношение трех к четырем; подобным же и знатоки дионисической гармонии усматривают три созвучия с водой – квинту, октаву и кварту, о чем и говорят и поют:
Пять кубков – да, три кубка – да, четыре – нет.
Пять кубков, то есть два кубка вина в смешении с тремя кубками воды, находясь в полуторном соотношении, составляют квинту; три, то есть один кубок вина с двумя кубками воды, – имеют отношение одного к двум и составляют октаву; и наконец, четыре, то есть один кубок вина, разбавленный тремя кубками воды, своего рода эпитрит, – трезвенное и безвкусное смешение, приличествующее архонтам, погруженным помыслами в государственные дела, или диалектикам, которые, насупив брови, разбираются в построении речей. А из двух других смешение двух к одному создает то настроение возбужденности и умеренного подпития, которое
души колеблет струны сокровенные, —оно уводит от трезвости, но и не погружает человека полностью в винное обаяние. Смешение же двух к трем – самое музыкальное, приносящее сон и забвение всех забот, подобное Гесиодовой „обороне от сглаза младенцев“, усмиряющее необузданные страсти, исполненное ясности и покоя».
2. Никто не стал возражать Аристиону, понимая, что он шутит. Но я предложил ему настроить свой кубок как лиру столь восхваляемым гармоническим смешением, однако, когда к нему подошел раб, чтобы подлить ему вина, то он уклонился от этого, заявив со смехом, что он музыкант-теоретик, а не исполнитель.
В заключение беседы мой отец сказал, что, согласно древнему преданию, у Зевса было две кормилицы – Ида и Адрастея, у Геры – одна – Евбея, у Аполлона две – Алетея и Кориталея; а у Диониса их было много, так что этот бог, взлелеянный и воспитанный множеством нимф, стал кротким и рассудительным.
Приводимый ниже фрагмент о том, «Каков бог у иудеев» играет в книге Плутарха особую роль. Вместо ожидаемых нами рассуждений о Яхве, автор устами Мерагена начинает уверять читателя, что, в сущности, иудеи поклоняются тому же Дионису – как и эллины. Вообще, тема иудейских обычаев и иудейской религии несла на себе в те времена особенный отпечаток. После Иудейской войны (66–70 гг. н. э.), кровавого иудейского восстания в 116–17 гг. иудеи оказываются в состоянии париев, а их верования однозначно трактуются в качестве «грубого, хотя и древнего, суеверия». При этом все языческие авторы упирают на закрытость еврейских обрядов, на их нарочитую герметичность. Включение в респектабельные «Беседы» иудейской темы выглядит либо откровенным хулиганством, либо попыткой доказать, что дионисийская культура на самом деле присуща всем народам.
Представление о том, что за основными религиозными культами стоит откровение одного и того же божества, в поздней античности было широко распространено. Пользовался известностью ответ оракула Аполлона Кларосского на вопрос о том, кого следует понимать под богом Иао (часто встречавшееся как в иудейской, так и в неиудейской среде обозначение Яхве). Оракул утверждал, что наивысшее божество зимой является Аидом, ранней весной – Зевсом, летом – Гелиосом, осенью – «благим Иао». Корнелий Лабеон, позднеантичный комментатор, утверждал, что оракул подсказывает нам тождество Иао с Отцом Либером (т. е. Дионисом), который есть единство всех времен года.
Таким образом, интеллектуал-язычник той эпохи вполне способен был вообразить тождество иудейского бога с Дионисом. Те иудейские обряды, которые изображает Плутарх, связаны и с празднованием дня субботы, и с древним праздником Кущей – осенним земледельческим торжеством, посвященным урожаю. На седьмой день верующие приходили, держа в руках пальмовые ветви, и это могло вызвать у эллинов ассоциацию с дионисийским тирсом – жезлом, украшенным плющом.
Неожиданное «вторжение» иудейской тематики в «Застольные беседы» показывает, что предметом для ученой беседы мог быть практически любой феномен культуры и быта. «Втянутый» в пространство симпосиона, он превращался в предмет интеллектуальной игры и теоретического наслаждения, которое так ценил любознательный греческий разум.
Книга четвертая
Вопрос VI
Каков бог у иудеев
Участники беседы:
Симмах, Мераген и другие
1. Последнее из сказанного Ламприем очень удивило Симмаха, и он сказал: «Как, Ламприй, нашего отечественного бога, „Эвгия, жен вдохновителя, честными цветущего безумствами Диониса“ ты приравниваешь к еврейским изуверам? Разве действительно есть какое-то основание отождествлять оба верования?» Тут вмешался Мераген: «Оставь Ламприя, я, как афинянин, могу тебе ответить. Утверждаю, что это один и тот же бог, и большую часть подтверждающих это свидетельств могут привести посвященные в справляемые у нас трехгодичные таинства; то, о чем позволительно рассказать добрым друзьям, и к тому же за вином и среди друзей даров Диониса, я готов сообщить, если это угодно присутствующим».
2. Все стали усердно просить, и он начал: «Прежде всего и сроки и самый обиход величайшего и многозначительнейшего праздника у иудеев соответствуют Дионисиям. Он называется у них постом и справляется в разгаре жатвы. Выставляются на вольный воздух столы с разложенными на них всевозможными плодами урожая, а над ними возводятся шатры из древесных ветвей, переплетенных плющом: поэтому предшествующая часть празднования называется праздником Кущей. Через несколько дней справляют другой праздник, уже не символически, а явно, в самом названии посвященный Вакху. Есть у них и праздник крадефория и тирсофория, обряд которого состоит в том, что они вступают в храм, неся фиговые ветви и тирсы. Что происходит в храме, мы не знаем, но можно предположить, что это вакхическое действо: тут они свистят в дудочки, призывая бога, как аргосцы на Дионисиях, а иные выступают с кифарами; называют их левитами – название, происшедшее либо от имени Лисия, либо скорее от Эвия. Полагаю я, что и праздник субботы отнюдь не чужд Дионису: ведь сабами еще и теперь во многих местностях называют вакхантов, а это имя звучит в возгласах, с которыми обращаются к богу его служители. Подтверждение этого можно ведь найти и у Демосфена и у Менандра; и легко возвести это имя к тому возбужденному смятению, которым одержимы вакханты [60] . Сами празднующие субботу свидетельствуют о связи с Дионисом, приглашая друг друга выпить вина, а если что-либо непреодолимо препятствует этому, то обычай требует хотя бы пригубить несмешанное. Пусть все это кто-нибудь назовет догадками. Но что окончательно опровергает возражения противников сказанного, это прежде всего первосвященник, выступающий на празднике с лидийской митрой на голове, одетый в оленью шкуру, вышитую золотом, и в длинный хитон; на ногах у него котурны, с одежды свешиваются колокольчики, сопровождающие звоном каждое движение, как и у наших вакхантов, которые таким звоном при своих ночных священнодействиях знаменуют кормилиц Диониса, называемых меднозвонными; самый храм украшен изображениями тирса и тимпана: все это подобает не какому-либо иному богу, как только Дионису. Кроме того, они не употребляют меда в своих священнодействиях, полагая, что его примесь портит вино: а между тем до возникновения виноделия мед служил и для приготовления напитка и для возлияний; еще и теперь те из варваров, которые не умеют делать вино, пьют медовую сыту, умеряя сладкий вкус горькими корнями, придающими ей винную крепость; да и у эллинов существуют трезвенные медовые возлияния, в которых обнаруживается противоположность природы меда и вина. Немалым подтверждением приверженности иудеев к почитанию Диониса служит и то, что среди многих бытующих у них наказаний самым тяжелым считается отлучение от вина на определенный срок, и те, кто подвергся такому наказанию…»
60
Этимология, которую приводит Плутарх, основана на чисто внешнем созвучии и не имеет под собой языковых оснований.